Космическое одиночество — человек в рождении и в смерти, как в открытом космосе, одинок. Девочка не могла формулировать это — она летела в безвоздушном пространстве, одна.

А потом увидела Бога: зажегся яркий свет, и ласковый голос спросил:

— Чего орешь? Перебудишь все отделение. Чего орешь в темноте?

И девочка поняла, что орет, действительно, долго, так, что горло саднит.

— Простите, — с надеждой и радостью прошептала она.

Над ней склонилось лицо: седая борода — редкие толстые бесцветные волосины торчат в разные стороны; серые усы, печальные глазки между морщин под белой шапкой.

— Вот ведь, мать твою! — Божий подбородок ощетинился всеми шестью волосинами. — Чего зажалась-то?

Мягкие руки вертели девочку, задрали подол сорочки, мяли живот. И девочка счастливо заплакала, уверовав истово, что спасенье пришло.

— Поздно хайлать-то. Сопли утри и давай садись над тазом. Да не так, враскоряку, ноги пошире ставь. Держись за меня — и давай.

— Что?

— Какай! Пора.

Ну конечно! Ей ведь ставили клизму — давным-давно. А после клизмы полагается какать.

— Можно горшок? Неудобно.

— Вот ведь, мать твою! — увещевал ласковый голос. — Хариться удобно было, а сейчас — неудобно! Себе на лоб смотреть не удобно. Давай скорее, шалава!

С приходом надежды ушел страх, и девочка, тужась, просипела обиженно:

— Я не…

— А? Чего бормочешь?

— Я не это слово, что вы сказали.

Рак, почуяв сопротивление, впился клешнями в позвоночник.

— А-а-а-а-а!

— Тише ты, блудня! Тише!

— Я не… А-а-а-а-а!

— А кто же ты еще! Принцесса в белой фате?

Точно! Принцесса. От радости, что ее поняли, девочка поднатужилась старательно, и вонючая струя гулко ударила в таз.

— Получилось!

— Да, мать твою за ноги!

Конечно, я не совсем принцесса, думала девочка. Я — воровка и я не слушалась маму. Если бы я знала, не тронула б эти яблоки! Если б я знала, что будет так больно, так страшно, я всегда-всегда бы слушалась маму! Но если человек все равно уже умирает, разве ж его можно ругать? Разве ж можно так ругаться, если речь идет о человеческой жизни?

«Я больше не буду», — хотела она объяснить, но стены, потолок, пол двинулись навстречу друг другу, выжимая весь воздух.

Надо открыть окно! Окно открыто, а воздух в него не входит, — и снаружи нет воздуха, там чернота. Космос.

— Какай, какай, не останавливайся, какай…

Перекрутило и стены, и окна, и двери, — мир не хочет больше терпеть ее, выдавливает упорно, настойчиво, неотвратимо. Значит, надежда была напрасна, — а как же руки, что держат так крепко? Как же эти руки — неужели у смерти хватка сильней?

— Какай, какай…

О чем она? О чем торопливым шепотом просит эта сестра — в застиранном белом халате, в фуфайке под ним и шалью, туго намотанной сверху? Бородатая и усатая от старости, толстая коротышка — именно так и должен выглядеть Бог, являясь на Землю. Именно так, ведь главный божественный признак — бесконечное милосердие.

— Какай, девочка, умница моя, постарайся. Давай-давай-давай-давай…

И тут случилось главное чудо. Высрался ребенок! Настоящий. Свалился в таз, расплескивая дерьмо.

— Подыши чуток и еще поднатужься, — сказала сестра.

Девочка, не слушая, повиновалась, из нее полилась кровь, вывалилось скользким мешком что-то вроде кишок, но она уже точно знала — все кончилось хорошо.

Сестра всмотрелась в таз и вдруг, выругавшись, поковыляла из комнаты.

Вернулась с врачом — тем самым, волосатым и злющим. Он, сев на корточки, тоже всмотрелся в таз и тоже начал ругаться.

— Что же вы творите, бабы, суки, мерзавки! — говорил он. — Что же вы за проклятые бабы! Что же вы за сучье племя такое! Да сколько же можно! Ни родить, ни убить толком не могут. Какая же тварь косорукая закачивала раствор?

Пока он ругался, хмурая сестра отвела девочку помыться, выдала едко пахнущую тряпку в бурых и желтых разводах.

— Вот, затычка тебе. Изгваздаешь, бросай вот сюда, здесь возьмешь новую. Ясно?

В ответ на непонимающий взгляд вздохнула, сложила тряпку в длинную колбасу и показала, как надо зажать ее между ног. Концы тряпочной колбасы выдавались далеко вперед и назад, смешно задирая сорочку.

— А как ходить с ней?

— Ногами. Как пингвин. Зажимайся крепче. Вон койка тебе, иди спи.

Спать хотелось, очень. Но ведь там — ребенок! Девочка поковыляла за сестрой.

— Ну что, Васильевна, калия хлорид? — усталым голосом спросил злющий врач.

— Вроде кювезу в родилке починили… — непонятно отозвалась сестра.

Врач насупился, помолчал, потом сказал:

— Тогда помой его, что ли…

— Это девка.

— Один хрен. Я пойду позвоню. Если возьмут в кювез…

— Чего им не взять-то.

— Да он, наверное, помер.

А мама будущей Магдалины пока сидела на корточках, отклячив жесткий тряпочный хвост из-под драной больничной сорочки, и восхищенно рассматривала малыша.

Был он лысый, гадкий, очень маленький — с худую курицу, блестящий и черный, смазанный чем-то белым, похожим на воск. Только ножки и жопка — почти нормальные, желто-красные. Он лежал, зажмурясь, и лениво царапал стенку таза — там, где откололась эмаль. А на пальцах у него были настоящие длинные ноготки!

Все врали про то, откуда получаются дети.

Врали и в школе, и дома, и во дворе. Никаких тут нет ни тычков, ни тычинок, ни глупостей, просто однажды тебе дается награда — пока непонятно, за что. У многих женщин так получается: каждый день ходишь в туалет, как обычно, а однажды — ребенком. Но есть условие — сначала надо пройти через смерть. И тут девочке начало казаться, что она не так уж орала, что она почти что терпела — и именно за это получила подарок.

Вот оно что! Детей дают тому, кто старается быть хорошим, раскаивается в ошибках и терпит. Поэтому так уважают матерей, говорят, что «мама» — это слово святое. Если женщина смогла вытерпеть и не очень испугаться — ей дают малыша. А девочка, если честно, вела себя не очень прилично, поэтому ребенок страшненький, черный и крошечный — на все ее дрянное терпение.

Если бы она не пикнула, был бы красивенький, белый и в кружевах. Но она же не знала! Если б ей сказали, что это надо для ребенка, то, конечно, она постаралась бы — вела бы себя тише воды, ниже травы… В ней шевельнулся кусочек обиды на маму за то, что не предупредила: ведь мама уж точно знала… Но тут же поняла: если предупредить, каждый будет терпеть, в этом и смысл — в испытании. И успокоилась.

— Умер? — спросила сонная лохматая тетка в махровом халате, заглядывая из коридора.

Девочка прислушалась. Пригляделась. Малыш лежал тихо-тихо. Тетка с брезгливостью и любопытством смотрела в грязный таз.

— Все в порядке, сдох, — подтвердила она.

Малыш не шевелился, молчал.

И вдруг скребнули ноготки, еле слышно.

— Живой, — прошептала мать будущей Магдалины.

— Все у нас через задницу, — зевнула тетка, — ничего не умеют. Не смотри на него — привыкнешь.

Привыкнешь! Разве к такому можно привыкнуть? Она — мама. Это — настоящий малыш.

— Да что ж ты сидишь здесь, блудня! Иди уже спать. — Медсестра ухватилась за таз. Девочка потянула его к себе. Старуха зорко глянула на нее, повела бородой, сказала ласково: — Я только помою.

— Я сама.

— Ты же пока не умеешь. Тебе спать надо, иди, я все сделаю.

Девочка неуверенно разжала пальцы.

Она побрела, придерживая руками тряпочный хвост, все сильнее чувствуя усталость, к «своей» кровати в углу коридора.

Много-много дверей, за ними все спят, и в другом корпусе спят — не светятся окна, и город весь спит, и где-то дома — далеко — спят папа с мамой, только она не спит, а глаза-то закрылись. Тихо, потрескивают длинные коридорные лампы. Да еле слышны вдалеке голоса врача, медсестры, шум воды и лязганье таза.

Девочка провалилась, засыпая, в сетку железной кровати, не замечая ни застиранных кровавых пятен, ни дыр на белье. И уже за границей сна вдруг отчетливо вспомнила: именно этот таз с большими написанными краской буквами «ГО» именно эта сестра пронесла мимо нее перед тем, как девочке сделали клизму. И плеснула из него в унитаз!