А что же все-таки интеллигенция? При трезвом взгляде фильм каждым своим кадром, каждой репликой и каждым поворотом сюжета ставит интеллигенции диагноз — “клинический нарциссизм”. Автор полностью разделяет его со своими героями, и его искренность вызывает почти умиление. И удивление: ну можно ли до такой степени быть слепыми ко всему, кроме своего отражения в зеркале, и при этом с таким пафосом набиваться в поводыри? В общем, все они “симпатичные, но бессмысленные”. Толку от этих интеллигентов — чуть. Но красиво.
“Дикое поле”
В отличие от Балабанова и Германа-младшего Михаил Калатозишвили — режиссер “Дикого поля” — никаких особых авторских амбиций в свою картину не вкладывал. Ему просто достался в руки гениальный сценарий Петра Луцика и Алексея Саморядова, о котором пятнадцать лет мечтали чуть не все отечественные режиссеры, и задача была — максимально адекватно и с минимальными потерями перенести его на экран.
Сценарий, написанный в начале 1990-х, повествует о распаде империи, точнее — о том, как языческая стихия “дикого поля” прорастает на руинах имперской цивилизации. Дело происходит где-то в степях Казахстана. Советская власть кончилась. Новой нет. И на “ничейной земле”, где на сотни километров из всей цивилизации — один врач без лекарств и милиционер с неясными полномочиями, живут на хуторах люди, с которыми творятся странные вещи. Они не болеют нормальными болезнями типа простуды и геморроя, они не умирают, если в них ударит молния, они могут пить сорок дней, впасть в кому и воскреснуть, если их ткнуть раскаленным железом. В их сознании почти стерлась грань между животным и человеком, и смерть жены — событие в том же ряду, что и смерть собаки, а корову, сожравшую скатерть, ведут лечиться к человеческому врачу. Какие-то древние магические силы встают из земли. Какие-то ангелы следят с холмов... Обыденный, привычный человеческий мир накренился. “Что-то страшное идет по степи”. То ли кочевники нахлынут, то ли звери заговорят, то ли Бог явится и наступит конец всему.
Замечательный камертон к сценарию — сказка Саморядова про Николая Коннова.
“У Николая Коннова с хутора Казанского жена рожала. Сидел он дома, ждал, тут женщины вдруг выбежали, кричат: беги сына встречай. Он заходит в дом и видит: жена его родила овцу. Лежит овца на постели вся в крови и блеет, а жена, плача, гладит ее. Выбежал он из дома: Боже ты, Боже, ведь мы еще все живы, что же ты делаешь, — и поскакал в степь.
Не знаю, сколько он ехал, только видит, на холме хутор заброшенный и церковь на площади. Выехал он на площадь, а возле церкви люди, все лицами темные и молча роют землю ножами. А рядом мальчик сидит, лет десяти, на лавке и на него смотрит. Подъехал он ближе, а мальчик встал и говорит: езжай домой, Коннов. Бог отвернулся от русских, я ваш последний ангел остался. Езжай и живи как есть, лучше не будет.
Перегнулся тогда Коннов с седла и ножом хватил его по горлу. Раз отвернулся, то и ангела нам последнего не надо, мы другого Бога сыщем. И ускакал”.
Предчувствие катастрофы, тоска богооставленности, богатырская обида на мироздание и готовность бросить вызов хоть Богу, хоть черту, не говоря уж о “суках в Кремле”, которые “все продали”, — в таком апокалиптическом состоянии пребывают у Луцика с Саморядовым простые русские люди, брошенные своим государством на просторах дикой степи. Они еще держатся, но хаос подступает со всех сторон. И главный герой — городской доктор Митя, изумленный свидетель всех этих сказочных и тревожных метаморфоз, — в итоге оказывается жертвой степного хаоса. Спустившийся с холма “ангел” — запаршивевший, одичавший бродяга, — получив медицинскую помощь, втыкает доктору скальпель в живот. Потом Митю куда-то несут, над ним склоняется лик, “вырубленный из камня”, Митя просит: “Забери меня!” — и стеклянный голос отвечает: “Иди”. Куда? В жизнь, в смерть? И что все это? Жизнь или смерть? Или пространство “между”, где люди, взметенные вихрем, маются в ожидании своей участи?
М. Калатозишвили отнесся к этому культовому тексту предельно бережно. Удалил пару незначащих сцен, чуть изменил композицию, несколько слов добавил, несколько слов выбросил… Однако в фильме, снятом пятнадцать лет спустя, интонация получилась совершенно другая. Вздыбленный, обреченный, апокалиптический мир “Дикой степи” здесь странным образом обретает устойчивость и равновесие. В нем, кажется, можно жить, хотя Бог по-прежнему молчит, лекарств по-прежнему нет, ангел смерти по-прежнему торчит на холме, а Кремлю, как и прежде, нет дела до здешних людей.
Степь на экране огромная, холмистая, желто-рыжая, невероятно красивая (оператор Петр Духовский). Не плоское море воды и грязи, как в “Бумажном солдате”, где человек теряется, тоскует и зябнет, — но жаркое лоно, полное жизни. Тут гонят во все стороны бесчисленные стада — лошадей, коров и баранов. Тут по дорогам пылят раздолбанные, но живые машины. Тут в проржавевший почтовый ящик посреди поля приходят письма (во всяком случае, герой этих писем ждет). И в самом центре ойкумены в живописной ложбине среди холмов плещет на ветру белым флагом маленькая больница. Стены обшарпаны. Окна забиты досками. Рукомойник и очаг — во дворе. Но есть книги на полке, остатки лекарств, какой-никакой инструментарий и молоденький доктор в белых штанах — Дмитрий Васильевич, Митя (Олег Долин).
Пятнадцать лет между написанием сценария и постановкой конечно же не прошли даром, и на придирчивый взгляд время-пространство фильма выходит весьма условным. По телевизору — новости образца 2007 года, но трудно поверить, что за без малого 20 лет после распада СССР тут так и не обозначилась никакая госвласть. Население в основном русское. Но говорят: “Москве мы не присягали”, — значит, не Россия. Однако милиционер Рябов до сих пор ходит в форме советского образца и рассматривает себя как единственного представителя закона. Ладно, можно предположить, что Рябов застрял тут с советских времен и как-то все свыклись, признав его местным шерифом. Но откуда взялся здесь доктор Митя двадцати с лишним лет? Какой Минздрав прислал его в эту заброшенную больницу, в этот последний, ходящий ходуном на степном ветру оплот цивилизации? Загадка.
Впрочем, Митя чувствует себя абсолютно на месте. Живет — не тужит. С детским любопытством целыми днями глазеет в степь, откуда на него, в свою очередь, пялится “ангел” с холма и откуда привозят к нему диковинных пациентов.
Пациенты Мити — это тебе не безликие ряженые крестьяне из “Морфия”. Мощные люди, степные боги — повелители лошадей и коров. Вот могучий Александр Иванович (Александр Ильин), доставленный после сорокадневного запоя. “Что он пил?” — спрашивает Митя. “Как что? Затосковал, видно”, — отвечает привезший гиганта сосед в кепке. Смерть Александр Иваныча для здешнего мира сродни катастрофе. Его все уговаривают: “Александр Иваныч, ты только не умирай”, — но Александр Иваныч не внемлет, лежит громадной тушей на камне, заменяющем доктору операционный стол, и помирает. Перепробовав все доступные средства, доктор в отчаянии реанимирует его, приложив к груди раскаленную кочергу. Охнув, Александр Иваныч садится. Все счастливы, в том числе Митя. На лице его — чистая детская радость, и режиссер, не скупясь, держит крупный план, позволяя зрителю сполна разделить этот триумф степной медицины.
А вот приходит снова печальный сосед Александра Иваныча в кепке, приводит корову. У него собака весной померла, потом жена, а теперь вот корова помирать вздумала. “Масть не та пошла”, и надо с этим что-то делать, иначе неизвестно, кто следующий. Ветеринара нет, так что давай, Митя, корову лечи. И Митя в конце концов понимает: надо лечить — и выносит корове сто порций слабительного. Для юного доктора все эти причуды не темнота и дикость, не “тьма египетская” — это особая, сказочная мудрость людей, живущих в совершенно фантастическом мире.
Жизнь тут загадочна и опасна. Пространство эпоса, где героические подвиги перемежаются с чудесами. Митя, городской мальчик — тут поначалу всего лишь скромный исследователь и восхищенный свидетель. Время от времени он гоняется по холмам за своим загадочным “ангелом”, но тот перемещается с каким-то непостижимым проворством, и едва Митя взбирается на вершину, чтобы его рассмотреть, как он уже мелькает внизу, во дворе больницы, и смотрит на Митю в Митин же забытый бинокль.
