Николо-Гастунь — мелко. Перемышль

туда-сюда. Верней всего — Калуга,

где на заре с чего-то сердце жжет,

где дробен смех, и дробью бьет камыш,

и пристань без спасательного круга.

Мне кажется, я знал его. И мост,

с которого он прыгнул. И парад

пеннорожденный на речных вокзалах.

Позыв к прыжку — среброчешуий хвост,

изгиб и достоевщинка наяд,

сопрано даргомыжское русалок.

А если так, то только так — стремглав!

В разрывы струй. Минуя ручейки.

Без прошлого. Без черт. Без подоплеки.

Забившись в куб прозрачный, в жидкий шкаф.

В немое рыбье оканье Оки.

Не двигаясь в несущемся потоке.

*      *

 *

Всякий век извращен,

словно нам каждый раз возвращен

тот, что был совращен еще нашими мамкой и папкой, —

а вообще не хорош и не плох,

если только не пялиться в лица эпох,

залезая кокеткам под шляпку.

Врать не буду: не чтоб вампирический зуб

разглядеть. Но к дрожанью беззвучному губ,

налитых изнурительной кровью,

слепотою припасть.

К перистальтике мышц, растянувшей тигриную пасть,

как любовник к надгробью.

Полусон, полубред — от и до.

Но на что-то похоже. На то,

что мелькало в дожизненном детстве.

Когда времени не было — только светло

или ночь. И, как облаком, душу несло

белоснежной рукой. И держалось на месте.

*      *

 *

Брось невидящий взгляд,

рыцарь, на жизнь и смерть

и езжай наугад

дальше. Спасая треть,

четверть, осьмушку, дробь

предназначенья. Жар

скачки. Как я, угробь

опыт и путь. Езжай.

*      *

 *

Ни в коем случае не фразы. Даже слов

ни в коем случае не трогать. Тсс и тшш

вполне довольно: плотвяной улов,

утечка шума в смысловую тишь.

Вот все, чего хотим мы после гекз

Гомера. После волн и стрел и мышц.

Хлябь звука — хлеб грамматики. Не кекс,

а хлеб, питанье, сытость. Браво, мышь,

клюй, бархатная ртутина, грызи

припек. Но вес, но тяжесть — наши: шшть.

Жизнь бессловесна. Лишь когда вблизи

от губ живешь, уютно тянет жить.

Рвать мякиш губчатый. Вгоняя в чавк

чертоги Данте. Не стыдясь красот

либретто. Вобл лобзая. Кодекс кафк

захлопнув. Не внимая воплям КЗОТ.

Орлова Василина Александровна родилась в 1979 году в поселке Дунай Приморского края. Автор книг прозы “Вчера” (2003), “Пустыня” (2006). Постоянный автор “Нового мира”.

Журнальный вариант.

Часть первая

Москва

Глава 1

Чужая жизнь

День, а темно. Может, и потому, что шторы закрыли двор, который я еще не перебежала. Метро, наверно, за теми домами — наискосок.

На столе лампа. Сверканул радужным исподом диск, качнулась — придвинула стул — модель “кадиллака”. Хром, лак. Прямо как настоящая. И вроде взрослый, игрушечки ему... Компьютер взревел. Прикрою-ка дверь — любит долго нежиться в ванной, у меня есть по крайней мере час.

Пока грузится, смотрю в теплый сумрак комнаты. Какая широкая здесь кровать. Одеяла свернуты, подушки одна на другой. Надо бы затолкать их в шкаф.

Разъем флешки — в юэсби-порт. Сейчас кое-что откроется. Не может не открыться. Просто должно открыться.

C:\Documents and Settings\Егор\Мои документы\Valentina\Vademecum

Lotta.doc

Она была андеграундная художница. Лотта. Еще она занималась звукорежиссурой и шила кукол. Никто никогда не видел Лоттовых работ, но никто никогда не ставил под сомнение ее многочисленные таланты. Она брила голову, повязывала кашемировые платки с бахромой, носила цветастые бесформенные юбки и яркие свитера, на шее — вериги бус и амулетов, позвякивающих друг о друга. У Лотты Мощенской одновременно бывало двое мужчин — в одного она влюблялась, чтобы испытывать вдохновенье, подъем, неразделенную страсть, короче, первый был для духовности, со вторым она спала ради удовлетворения низменных инстинктов.

— Не пойти ли вам вон? — говорила она в конце концов надоевшему приближенному и царственно выбрасывала кривоватый указательный пальчик в сторону двери.

Проткнутый виртуальной шпагой, любовник моментально истекал в призрака. Сквозь него становились различимы стены, окна, пол и даже плинтус. По мере того как развивалось чувство к одному, отношения с другим, параллельным, проходили стадии флирта, бурных свиданий и охлаждения.

— Кисонька-заинька, ты бы почитал хоть Маклюэна, что ли. — Это тому, кто предназначался для всего наилучшего в Лотте.

— Я познакомлю тебя со своей подругой. — Это тому, кто был не для самого наилучшего, но тоже хорошего.

Подруги Лотты задумывались ею со всеми их судьбами, именами и внешностями, как те самые куклы, которых она теоретически шила.

Валентина жала кнопку звонка и, после скрежета ключа в замке, переступала порог коммуналки, в которой обитала Лотта со своими любовниками, соседями, котами и фантазиями.

— Привет!

Возглас тонул в мягкой глубине коридора, словно там тюками лежала темная вата.

Хозяйка падала на оттоманку, криво застеленную покрывалом с изображением тигра, местами истертого.

На стулике у окна сидел, сгорбясь и понурясь, какой-нибудь статист Лоттиной театральной жизни. Статист кривил лицо и говорил:

— Лотта, я же тебя просил. Я же просил тебя, и я не понимаю, что дурного я тебе сделал.

— Вот познакомься с Валей, она замечательная, ты можешь стать ее верным оруженосцем или Росинантом. Валя гораздо добрее меня. Она может слушать кого-нибудь.

— Я, пожалуй, пойду, — говорила Валентина и разворачивалась, но Лотта вцеплялась в ее рукав коричнево крашенными ногтями и начинала буйно, содрогаясь, рыдать:

— Валечка, ну почему мужики такие — нет, не скоты, а амебы? Ты все для них, все для них, а они, они — ты посмотри на эту размазню, разве ее можно вообще назвать мужчиной? Это как тесто, вязкое, я мешу его, мешу, а оно только липнет к пальцам.

— Оставь, пожалуйста! — Валентина вырывала рукав и, чтобы что-нибудь сказать, сдвинуть, сменить, неожиданно для себя говорила: — Пойдемте лучше в “Арт-самоход”, мне Виталий прислал эсэмэску, зовет. Весело там не будет, но все равно пойдемте.

Наверное, выкину я это покрывало с тигром. Хотя не такое уж оно и истертое.

Никакой, блин, вообще дисциплины — мысли и чувства! Так бы я орала, так, собственно, я и орала, когда буквально у всех на глазах произошло то, что произошло. Мария Ивановна все время ловила меня на пути из туалета в кухню или из ванной в комнату и свистящим шепотом, обдавая лицо сухим дыханием, скрипела: “Только вы уж потише”, но мы не шумели.

Катилась дурацкая посиделка, кто-то был пьян, а кто-то еще спорил. И вдруг ни с того ни с сего… Она вопила и вопила, и никто не мог ее остановить. Встала, бледная как лист бумаги, на пороге и, кажется, что-то сказала. Да, она обратилась ко всем с какой-то речью, что-то пророческое или, скорее, морализаторское было в голосе. Она спросила: