«О чем ты думаешь?» — она нередко задавала ему этот бестактный вопрос. Щебетуньи милостиво просветили его, что такого вопроса были удостоены всего четверо: сестра, которая уже умерла, Фортунатов-младший, но только в ту короткую пору, когда пробовал ухаживать за Еленой, затем английский пианист после войны — про него шептали, что сама Елена в него вдруг влюбилась, и, наконец, он — Михаил Павлович.

Про английского пианиста он вспоминал не так часто, чтобы портилось настроение. Иногда ему хотелось спросить Елену: «А ему кольцо показывала?»

О чем же он думал, Михаил Павлович? Он думал о том, насколько тяжела картина, и о том, что даже один раз, приблизившись к ней, приподнял: «Что? Жучок грызет?» — спросила смотрительница, заранее огорчаясь. «Нет. Пока жучка не вижу». Он думал про дождь — хорошо бы не проливной — все-таки жалко картину; он думал про своих предшественников — не только Вийона, его интересовали и те, которые аккуратно заменяли картину в высшей степени качественной копией, — а не начать ли с этого?

Он думал про грязный, короткий башмак с решеткой на заднем окошке. Вот он идет по Волхонке, и за ним, мигая синим, едет этот башмак. Там сидят четыре красные рожи — впрочем, нельзя упрекнуть их в негуманизме. Они — так рисовалось видение — сопровождают его до дорогого переулочка за Новослободской, отчего-то дают подняться на последний этаж вместе с картиной, отчего-то дают еще полчаса. Вот только он смотрит, отогнув занавеску, вниз: нет, не уехали.

«О чем ты думаешь?» — «О Мусоргском, о том, как ты играешь „Картинки с выставки”». Она щурится на него недолго: «Ты врешь».

Она не повторяет вопроса. И он надеется, что у нее самой получится угадать. Но она не может смотреть на него, выходит из комнаты. Слава богу, он слышит ее голос: «Мишенька, знаешь ли ты, что у нас давно кончился сахар?»

«Хорошо, я никогда не украду картину, но я всегда буду покупать тебе сахар», — он произносит эти слова на улице.

8

У Михаила Павловича был еще один счастливый день. Первый — тот, во время болезни, второй — когда они вместе ездили в Ригу. Они пришли в Царский сад, так, по крайней мере, Елена этот сад называла: ее слух не мог вынести фальшивого бамканья. День был такой, как ей нравится. Деревья не все еще пожелтели: цвет листьев скорее казался зелено-усталым. Так же устало ветер ходил между ними. Лишь иногда удивлял порывами: с моря, что ли? Был понедельник. Так что вокруг — никого. Они увидели царский вяз — еще Петр Великий посадил его. «Смотри, какой он, — засмеялась Елена, — когда я буду опять играть Баха, я буду вспоминать этот вяз». Она легко перешагнула через цепи, окружавшие дерево. Михаил Павлович высказал осторожное предположение, что какой-нибудь ревнитель порядка сделает им замечание. «Пригласим его на концерт». Она слегка раздражилась на Михаила Павловича: «Что ты такой всегда законопослушный?» Даже закрыла глаза — она всегда так делала, если что-то портило настроение. Он знал, что из-за упрямства она еще долго будет топтать запретный газон. Да, долго — она прислонилась спиной к вязу и приложила ладони к толстой коре.

Тогда Михаил Павлович перешагнул через цепь, запнувшись при этом ботинком, чуть не упал, подошел к ней и поцеловал в губы.

Чигрин Евгений Михайлович родился в 1961 году на Украине. Долгие годы жил на Дальнем Востоке. Стихи печатались во многих столичных и региональных журналах и альманахах. Автор книги избранных стихотворений (М., 2004). С 2003 года живет в подмосковном Красногорске.

Сахара

В пустыне только кажется, что ты смотришь вокруг,

а на самом деле ты смотришь в самого себя.

Роберто Антониони

(из книги “Amare ergo sum”)

“Колючей грушей” руки прожжены, в крови пустыни лёгкая рубаха,

Дух лампы наморочил эти сны, переплетя извилинами Страха,

Смотрящего безумными вокруг и потому — расплывчато в Сахаре...

Я — предал Север, надкусивши Юг на акмеистом найденном вокзале.

Стекает жизнь, подшитая тоской, в песочный бред, к шакалам и гиенам...

Смотрюсь в себя безадресной строкой, бегущей красной ящеркой по венам

Животного, которое во мне: какое там безлунье и безлюдье,

Там дрянь с косой в кармическом окне и сумерки, как будто фредди крюгер,

Там пальмовый Габес врастает в лёд, там всадник фиолетовое сбросил,

В рубцах и язвах солонеет шотт, в снегах и листьях маленькая осень...

Взгляни: встаёт на медленных ногах гранатовым закатом подсознанье,

Полнеба перекраивая, как повозки на зашарпанном экране

В заваренном “когда-то”... Полумрак? Скорее бедуинская химера

Погонщика, отставшего на шаг, впитавшего полсолнца дромадера.

Золотое

Мне хватит сна, чтоб высмотреть пустыню, вдыхая золотое по песчинке,

Чтоб говорить мифическому сыну о спрятанной афритами копилке.

Мне станет наваждения, покуда в сетчатке чернокнижие Сахары,

На сто мешков сокровищ у верблюда, аллаховы хайямы и омары,

На двери, за которыми макамы макают смех в иное измеренье,

Вздыхают головастые имамы на лестнице, внушающей спасенье,

На рубаи разлуки без печали, порезанного стёклами факира

(…детали превращаются в детали в морщинках переливчатого мира),

На “пальцы света”* в лакомом Тозёре, на минареты, вкрученные в солнце,

На Сиди-Бу-Саид, смотрящий в море: до нитки рыбаки промокли в солке.

На воздух, перемешанный молочным, на облако, зашитое водою,

И жуткий вой, разлитый позвоночным. На свет востока с пенкой золотою…

* Сорт фиников

Ганеша

Этот город — ну?.. — “молодой” Ганеша,

Обещает манго, удачи хвостик,

На быках везут (проезжай, тележка)

Золотой обман, шепелявит додик.

Этот город — змей и корова слева,

Королевский дух поравнялся с нами,

Разливает смысл голубого неба

Грамотей-монах (говорит стихами).

Этот город — ну? — с головой слоновьей:

Сиротой торчит одинокий бивень,

Снаряжает сны, подсыпает в кофе,

У брамина, глянь, не стило, а грифель.

Этот город — шрам на лице лангура,

Попрошайки бред в малолетнем платье,

У молельни, что в тишине пурпура,

Инвалидный круг в налетевшем смраде.

Ганапати — бог (и один из шайки),

Фаворит всех каст, маета Парвати.

…Полумраки пьют из колодца байки,

Точно призрак форт подступает сзади…

Этот город что превзошёл и понял?

Раскурил мозги агарбатти, что ли?

И никто, никто, ну никто не помер?

И течёт любовь в непростом глаголе…

И компот из тьмы выпивает выси,

Желатин луны на холсте жасмина.

И божок сметливый сидит на крысе:

Ореол ушей, озорная мина…

Балаганное

…то ли бухта Трепанга, то ли

Мореход в химеричном сне —

Это снится воронье море,

Острова в голубом окне,

Где казалось: кино продлится,

Отворит дурак шапито,

И потешная вспыхнет птица,

И поскачет конёк в пальто…

Это снится эксцентрик с айном,

Смешан бред с берегами, где

Любовался оттенком чайным,