— Кися, чего ты кричишь? Тебе отдохнуть надо…

— Отдохнуть?! Да причем тут отдых?! — я стоял под ледяной струей воды и покрывался «гусиной кожей», — я хочу одного, чтобы все понимали — я не клоун, я, блядь, человек. А кто не согласен — пошел на хуй!

— Лужин, хватит орать! — Люся повысила голос и глаза у нее стали блеклые и злые, — ты не на митинге! Мне все равно — в партии ты или не в партии. Я хочу, чтобы у меня в семье было спокойно. А у нас уже не семья, а майдан. Надоело, ушел — ради Бога! Раньше жили, и сейчас проживем. Все, конец разговора. Пошла чай делать. Чай будешь?

— Люсь, Люсь! Подожди… Извини… Вот это мне и надоело. Не жизнь, а херня. Прости меня. Пошли они все в жопу со своими выборами. Чай попьем и махнем на море. Отдохнем пару дней. Все будет хорошо, — я, внезапно, испугался, что Люся не чай идет делать, а выпорхнет за дверь и исчезнет навсегда.

— На море? Врешь опять… Сейчас позвонят — и смотаешься на неделю, как миленький…

— Дай мой телефон, — сказал я решительно.

— Зачем?

— Дай телефон, говорю.

Люся принесла мой «Нокиа», и я немедленно отключил его. Мне этого показалось мало, я снял заднюю крышку, вытащил батарею и сим-карту.

— Вот. Ни кто нас не потревожит, — сказал я Люсе, протягивая детали разобранного аппарата.

— Хорошо, — она улыбнулась, и глаза потеплели, приобрели обычный лазурный цвет, — вылезай, а то посинел весь от холода.

Блаженство — бледное слово, чтобы описать мое состояние. Я погряз в безделье — нежился в джакузи, курил на широкой террасе видом на море, ужинал жареной камбалой, жарко любил Люсю, яичница с беконом на завтрак, Люсино упругое тело, ночные прогулки вдоль дикого пляжа, в тяжелом аромате йода и гниющих водорослей, рассеянное чтение «Фиесты», Люся кутается в пушистый белый халат, глинтвейн для душевного тепла, Люся — мы второй день жили в уютной приморской гостинице, единственные посетители на двадцать роскошных номеров, администратор принял нас за богатых молодоженов и угождал, ненавязчиво, как мог. Времени было много — я пытался писать стихи, сидел с легкой головой над бумагой, даже не взяв в руки любимый «Паркер», потом брал его, вертел в пальцах и рисовал бесконечные узоры, заполняя лист фиолетовыми линиями. Телефоны остались дома, связь с внешним миром была окончательно потеряна, это наполняло сердце удивленным возбуждением, только Андрюху мы предупредили, что уезжаем на море, не уточнив, однако, в какой город. Иногда, мне становилось страшно, казалось, что о нас все забыли — мы уехали, вырвались из общего тела, и рана быстро затянулась, нам больше нет места в общем организме, его заняли соединительные клетки, образовав бледный рубец. По молчаливой договоренности мы не включали телевизор во время новостей, чтобы случайно не наткнуться на знакомые лица, только кусочки фильмов, обрывки дурацких шоу, пока не накатит звенящая печаль, требующая терзать любимое Люсино тело до обморочной усталости. Утром было хорошо, утром весь день впереди, пронизанный ожиданием лени. И днем хорошо. Долгие размышления о том, что заказать на обед, и дрема после вкусной еды. Вечером здорово — темные силуэты рыбаков на пирсе, свист лески и тихо крадется прибой по песку. А ночью Люся мурлычет на ухо что-то сонное, прижимается, уткнувшись носом в ключицу — «Я счастлива».

— И я счастлив, дорогая.

— Я люблю тебя, Лужин, люблю.

— И я тебя люблю.

И засыпает, улыбаясь. А я не могу заснуть. Я не устал, нервы не измотаны, мозг не высушен событиями. Приходится вставать с теплой кровати и выворачивать карманы джинсов в поисках волшебной таблетки.

— Ты что, кися, не спишь? — Люся встревожено поднимает голову с подушки, не открывая глаз.

— Тихо, спи. Спи. Я сейчас лягу.

— Мг. Давай скорей. Без тебя холодно.

Пока я мотался, как ужаленный по городам, собирал полные площади народа, отключаясь, усталый, за рулем машины, потел под софитами — забывал, что существуют эти спасительный кружочки. На войне не нужны лекарства, на войне не болеют. А как только умолкли звуки близкой канонады, перестали чирикать шальные пули над бруствером — упала тишина на голову и стала душить, вылезли страхи, спрятанные и забитые ажиотажем штыковых атак подальше, в левый висок, разбухали эти страхи, наполняясь теплой водой из-под крана, хорошей водкой и женскими запахами. Мысли потекли вяло и плавно — таблетка подействовала, на удивление, быстро…

Погон к погону, фуражки хищно тульями вздернуты к небу, раскаленный оркестр борется с ветром, разрывая его визгливыми маршами, большой барабан опаздывает со своим «бумсс», звук отражается от стен казарм и учебных корпусов, дробится, наслаивается на собственное эхо, создавая нервозное и праздничное настроение. Выпуск! «К торжественному маршу!», спрессованные «поротно!» в кубики, вчерашние курсанты, в золотых офицерских погонах на плечах цвета морской волны, я среди них, вытянутый, до стона в позвоночнике, звеня подкованным хромом по плацу, «первая рота прямо, остальные — напрааа-фу!», в толпе зрителей плачет молодая девочка, чья-то сестра или невеста, «шагооооом!», тела подались вперед, «арш!», ток полоснул сердце, не мешая совершать отполированные годами движения, в правой руке зажат металлический рубль, «равнение напраааа-фу!», «ииииии-рраз!», из сотен рук вырываются металлические кружочки и с серебряным звоном засыпают асфальт перед трибуной. Это не по уставу, но, сегодня можно. Можно пить шампанское на плацу, который драил четыре года, и разбить об него бокал, замахнувшись широко, и яростно, забывая обиды и мозоли… Сегодня очень теплый день…

Я проснулся больным, как всегда, после этого сна, повторяющегося редко, но с садистским постоянством. Не дождался я своего выпуска ровно два месяца. Все прошел, вытерпел, примерял форму в офицерском ателье, сдал деньги на ресторан и… Ушел. Ничего страшного, все уладилось, все сложилось потом. Все, кроме этого торжественного победного марша. Не был я там, не стоял в общем ряду, не сжимал стальной профиль Ленина в потной ладони. И знамя училища не целовал, стоя на одном колене. Теперь не изменить ничего, можно только потеть во сне, оправдывая себя, что так было надо. Однако, победителем считается тот, кто прикоснулся губами к скользкому бархату, а не тот, кто хоть и воевал честно, и ранен был много раз, но бросил винтовку в канаву, не дождавшись праздничного салюта. Вот и теперь, ушел я. Уже сейчас знаю точно, что буду тосковать. Может, и номер мой не проходной, и провалится на выборах Украинская Умеренно-прогрессивная Партия — не пить мне шампанского ни от радости, ни от горя, утешать меня не будут, и поздравлений не дождусь.

Часы на стене показывали 10–15, Люся еще спала, уткнувшись в подушку, я вылез тихо из-под одеяла, почистил зубы, натянул шорты и футболку с тотемным знаком «Пикника», спустился в бар и заказал чашечку эспрессо. Официант спрашивал что-то про завтрак, в ответ я механически качал головой, не понимая ни слова.

— Вас тут мужчина дожидается с утра…

— Что? — я растирал ладонями лицо, пытаясь отогнать мрачное оцепенение.

— Вас мужчина спрашивал из Симферополя. Я сказал, что вы спите, — официант услужливо согнулся в пояснице, — он машину на стоянку ставит. Сейчас вернется.

— Какой мужчина? Что за бред…

— Он сейчас вернется. Машину на стоянку ставит.

— Я понял… Хорошо…

— Завтрак подавать?

— Завтрак? А… Да, подавай.

Какой мужчина? Кто меня смог здесь найти? Перепутал, наверное…

— А кого этот мужчина спрашивал? Может, ошибся? — крикнул я в спину уходящему официанту.

— Он спрашивал Лужина. Вы ведь — Лужин?

— Лужин, Лужин… Вот, черт… Принесло кого-то…

— Да вот он и сам, — сказал официант и показал мне за спину, — вернулся.

Я обернулся и увидел в дверях сияющего и потного Моню. Он приближался ко мне, улыбаясь, словно ему заплатили за то, чтобы он мне улыбался.