— Живи, — сказал он.

— Гарион, перестань.

— Живи, — сказал он снова, с еще большим усилием бросаясь на стену.

— Слишком поздно, Пол, — услышал он откуда-то голос господина Волка. — Он уже не может отступить.

— Живи, — повторил Гарион. Что-то изливалось из него мощным потоком, начисто опустошая его. Блистающие стены замерцали и зазвенели, как если бы где-то в глубине горы ударил колокол. Они гудели, наполняя воздух в пещере дрожащим звоном, и вдруг вспыхнули ослепительным светом. Стало светло, как днем.

Тельце под рукой Гариона вздрогнуло, жеребенок глубоко, прерывисто вздохнул. Гарион услышал изумленные голоса за спиной. Тоненькие, как прутики, ножки зашевелились. Жеребенок еще раз вздохнул и открыл глаза.

— Чудо, — сказал Мендореллен потрясенно.

— И даже, может быть, больше, — отвечал господин Волк, пристально разглядывая Гариона.

Жеребенок завозился, его голова слабо закачалась на тонкой шее. Он подтянул ножки под себя и с усилием начал подниматься. Инстинктивно он повернулся к матери и побрел к ней. На его шкурке, которая, до того как Гарион её коснулся, была сплошь каштановая, появилось маленькое белое пятнышко, размером точно с родинку на ладони Гариона.

Гарион, пошатываясь, встал и заковылял прочь, расталкивая остальных. Подойдя к родничку, бившему из ниши в стене, он набрал в ладони воды и плеснул себе на голову и на шею. Потом долго стоял перед родничком, дрожа и тяжело дыша. И тут он почувствовал мягкое, робкое прикосновение к локтю. Устало повернув голову, он увидел, что жеребенок, уже уверенно стоя на своих тоненьких ножках, с обожанием смотрит на него влажными глазами.

Буря на следующий день поутихла, но они пробыли в пещере еще день, чтобы кобыла успела оправиться, а новорожденный жеребенок — окрепнуть. Внимание жеребенка смущало и раздражало Гариона — малыш неотступно следил за ним влажными глазами и то и дело тыкался носом в колени. Остальные лошади смотрели на Гариона с молчаливым уважением. Все это выбивало его из колеи.

Прежде чем покинуть пещеру, они тщательно уничтожили все следы своего пребывания. Никто не говорил, что нужно убрать, просто все как один, повинуясь невысказанному порыву, занялись уборкой.

— Огонь еще горит, — сказал Дерник, оглядываясь с тревогой, когда они уже собрались уходить.

— Он погаснет после нашего ухода, — сказал ему Волк. — Не думаю, чтобы ты смог его погасить, как бы ни старался.

Дерник кивнул.

— Вероятно, вы правы, — согласился он.

— Закрой дверь, Гарион, — сказала тетя Пол после того, как они вывели лошадей на террасу.

В некотором смущении Гарион взялся за край громадной железной двери и потянул. Хотя Бэйрек, налегая изо всех своих могучих сил, так и не смог её сдвинуть, под рукой Гариона она подалась легко. Достаточно было чуть потянуть, и она тут же мягко затворилась. Две половинки сошлись с громким стуком, так что между ними осталась лишь тонкая, едва различимая линия.

Господин Волк легонько коснулся железной двери, глаза его устремились в неведомые дали. Потом он вздохнул, повернулся и повел их по террасе туда, откуда они пришли два дня назад.

Обогнув уступ, они сели в седла и поехали мимо поваленных глыб и тающего льда к первым кустам и чахлым деревцам за перевалом. Хотя ветер был все еще резкий, небо прояснилось, и лишь несколько перистых облачков неслись едва ли не над самыми головами путешественников.

Гарион проехал вперед и оказался рядом с господином Волком. От всего случившегося в пещере мысли его пришли в полное смятение, и он отчаянно нуждался в том, чтобы привести их в порядок.

— Дедушка, — позвал он.

— Да, Гарион? — отвечал старик, очнувшись от полусна.

— Почему тетя Пол пыталась меня остановить? Тогда, с жеребенком?

— Потому что это было опасно, — отвечал старик.

— Почему опасно?

— Когда ты пытаешься сделать что-то невозможное, ты тратишь на это слишком много энергии, и, если не оставляешь попыток, это может оказаться смертельным.

— Смертельным? Волк кивнул.

— Ты полностью истощаешься, и у тебя не остается сил, чтобы поддерживать собственное сердцебиение.

— Я не знал. — Гарион был поражен.

Волк пригнулся, проезжая под низко нависшей веткой.

— Ясное дело.

— Разве не ты говоришь всегда, что нет ничего невозможного?

— В пределах разумного, Гарион. В пределах разумного.

Несколько минут они ехали в молчании. Стук конских копыт заглушался толстым мхом, который покрывал землю.

— Наверное, мне бы стоило побольше обо всем этом разузнать, — сказал наконец Гарион.

— Мысль неплохая. Что именно ты хотел бы понять?

— Наверное, все. Господин Волк рассмеялся.

— Боюсь, это займет очень много времени.

У Гариона упало сердце.

— Это так сложно?

— Нет. На самом деле это очень просто, но простые вещи труднее всего объяснить.

— Бессмыслица какая-то, — возмутился Гарион.

— Да? — Волк насмешливо посмотрел на него. — Тогда позволь задать тебе простой вопрос. Сколько будет дважды два?

— Четыре, — тут же ответил Гарион.

— Почему? Гарион растерялся.

— Просто четыре, — ответил он робко.

— Но почему?

— Не почему, просто так получается.

— Все бывает почему-либо, Гарион.

— Ладно, тогда почему дважды два — четыре?

— Не знаю, — сознался Волк. — Я думал, может, ты знаешь.

Они проехали мимо стоящей торчком скрюченной коряги, белой на фоне голубого неба.

— Мы так ни к чему и не пришли, — сказал Гарион.

— Напротив, я думаю, мы проделали уже большой путь, — отвечал Волк. — Так что именно ты бы хотел узнать?

— Что такое чародейство? — спросил Гарион напрямик.

— Я уже однажды тебе говорил. Воля мироздания.

— Ты же сам понимаешь, что это ничего не значит.

— Ладно, попробуем по-другому. Чародейство — это когда ты делаешь что-то не руками, а разумом. Большинство людей этим не пользуется, потому что руками делать гораздо проще.

Гарион нахмурился.

— По-моему, это совсем не трудно.

— Это потому, что ты действовал, подчиняясь порыву. Ты никогда не садился и не обдумывал, как это сделать, — просто делал.

— Разве так не проще? Я хочу сказать, почему нельзя просто делать, не думая?

— Потому, что непроизвольное чародейство — это колдовство низшего сорта. Оно совершенно неподконтрольно. Если ты просто даешь силе своего разума полную волю, может случиться что угодно. Сила разума неподвластна морали. Доброе или злое в ней идет от тебя, а не от чародейства.

— Ты хочешь сказать, когда я сжег Эшарака, это был я сам, а не чародейство? — спросил Гарион. При одном воспоминании ему сделалось худо.

Господин Волк серьезно кивнул.

— Может быть, тебе будет легче, если вспомнишь, что ты же дал жизнь жеребенку. Эти два поступка как бы уравновешивают друг друга.

Гарион обернулся через плечо. Жеребенок бежал за ним, как собачка.

— Ты говорил, это может быть либо хорошее, либо дурное.

— Нет, — поправил Волк. — Само по себе оно не имеет отношения к этим понятиям. И оно никоим образом не подскажет тебе, как его использовать Ты можешь делать с его помощью все — вернее, почти все. Ты можешь сорвать вершины со всех гор, или перевернуть деревья корнями вверх, или сделать облака зелеными, если тебе заблагорассудится. Вопрос каждый раз в том, надо ли это делать, а не в том, можешь ли ты это.

— Ты сказал «почти все», — подметил Гарион.

— Я к этому подхожу, — сказал Волк. Он задумчиво рассматривал низко плывущее облако — обычный с виду старик в поношенной рубахе и сером колпаке, глядящий на небо. — Одно запрещено категорически. Ты ничего не можешь уничтожить.

Гарион опешил.

— Я уничтожил Эшарака, разве не так?

— Нет, ты его убил. Тут есть разница. Ты поджег его, и он сгорел. Уничтожить что-либо — значит попытаться его рас-создатъ. Вот это-то и запрещено.