Наблюдение за техникой и научными секретами не может быть доверено полицейским. Или, вернее, специалисты службы безопасности вынуждены сегодня изучать науку и технику, охрана которых им поручена. Этих специалистов учат работать в термоядерных лабораториях, а физиковатомщиков — самим обеспечивать свою безопасность. Так что мы видим, как создается каста более могущественная, чем правительства и политические полиции.

Наконец, картина будет более полной, если вспомнить о группах техников, готовых работать на те страны, которые больше платят. Это — новые наемники. Это «продажные шпаги» нашей цивилизации, или кондотьеры в белых халатах. Для них Южная Африка, Аргентина, Индия — вот заманчивое поле деятельности.

Перейдем к фактам, быть может, менее заметным, но более важным. Мы увидим в них возвращение к эпохе Адептов. «Ничто в мире не может противостоять объединенным усилиям достаточно большого числа организованных умов», — говорил доверительно Тейяр де Шарден Ж. Маглуару.

Более пятидесяти лет назад Джон Бьюкенен, игравший в Англии большую политическую роль, написал роман, явившийся одновременно посланием тем, кто способен различить в нем скрытый смысл. В этом романе, не случайно озаглавленном «Энергетический центр», герой встречается с выдающимся и скрытным господином, который в тоне легком беседы во время гольфа ведет речь, в достаточной мере сбивающую с толку: «… Если своды цивилизации обрушатся, то, конечно, рухнет все здание. Но опоры прочны.

— Не так уж… Ведь их прочность со дня на день уменьшается. По мере того как жизнь усложняется, ее механизм становится все более запутанным и все более уязвимым. Ваши так называемые санкции множатся в таком изобилии, что каждая из них — ненадежна. В эпоху обскурантизма была однаединственная большая сила — страх перед Богом и Его церковью. Сегодня у нас множество маленьких божков, одинаково слабых и хрупких: вся их сила в нашем молчаливом согласии не подвергать сомнению их могущества.

— Вы забываете одно, — ответил я: — тот факт, что люди на самом деле согласились поддерживать машину на ходу. Это то, что я сейчас назвал „цивилизованной доброй волей“.

— Вы коснулись единственно важного пункта. Цивилизация — это заговор. Зачем была бы нужна ваша полиция, если бы каждый преступник находил убежище по другую сторону пролива, и чего стоили бы ваши курсы юриспруденции, если бы нашлись суды, не признающие этих положений? Современная жизнь — это несформулированный договор имущих, чтобы поддержать их претензии. И их договор действителен до того дня, пока не будет заключен новый, чтобы содрать с них шкуру.

— Мы не оспариваем неоспоримого, — сказал я. — Но я представлял себе, что общие интересы заставляют лучшие умы участвовать в том, что вы называете заговором.

— Я ничего об этом не знаю, — сказал он, пометив. — Но действительно ли лучшие умы осуществляют эту сторону договора? Посмотрите, как ведет себя правительство. Если учитывать все, то окажется, что нами руководят любители и люди второго сорта. Методы нашей администрации привели бы к краху любое частное предприятие. Методы парламента — вы уж меня извините — заставили бы устыдиться любое собрание акционеров. Наши руководители хотят приобрести знание посредством опыта, но они далеки от того, чтобы платить за знания ту цену, которую заплатил бы деловой человек; и когда они это знание приобретают, то у них не хватает смелости его применить. Где вы видите ту притягательную силу, которая заставила бы гениального человека продать свой мозг нашим правительствующим жрецам? И тем не менее, знание — это единственная сила, как теперь, так и всегда. Маленькое механическое приспособление отправляет на дно целые флоты. Новая техническая комбинация перевернет все правила войны. То же самое и с нашей торговлей. Достаточно будет нескольких небольших изменений, чтобы довести Великобританию до уровня Эквадора, или чтобы дать Китаю ключ к мировому богатству. Но мы не хотим думать, что эти потрясения возможны. Мы принимаем наши карточные домики за нерушимые укрепления.

Я никогда не обладал даром красноречия, но я восхищаюсь им у других. Речь такого рода излучает болезненное очарование, некий род опьянения, которого почти стыдишься. Я был более чем заинтригован.

— Но, видите ли, — сказал я, — первая забота изобретателя — опубликовать свое изобретение. Оно становится неотъемлемой частью мирового знания, которое постоянно изменяется. Так произошло с электричеством. Вы называете нашу цивилизацию машиной — но она гораздо гибче, чем машина. Она обладает такой же способностью приспособления, как живой организм.

— Я бы не спорил, если бы новые знания действительно становились всеобщим достоянием. Но разве это так? Время от времени я читаю в газетах, что знаменитый ученый сделал великое открытие. Он подает отчет об этом Академии наук, о его открытии печатаются фундаментальные статьи, газеты пестрят его фотографиями. Этот человек им ничем не угрожает. Он — только колесико в машине, он — участник договора. Считаться нужно с людьми, которые остаются в стороне; это мастера открытий, которые используют свою науку только в тот момент, когда они смогут сделать это с максимальным эффектом. Поверьте мне, самые великие умы — вне того, что называют цивилизацией. Казалось, он на мгновение заколебался, а потом сказал: — Люди скажут вам, что подводные лодки уже заставили отказаться от броненосцев и что завоевание воздуха свело на нет владычество на морях. Так, по крайней мере, заявляют пессимисты. Но неужели вы думаете, что наука сказала последнее слово, создав массивные подлодки или хрупкие аэропланы? — Нет сомнений, что они будут усовершенствованы, — возразил я. — Но средства защиты от них будут прогрессировать параллельно. Он покачал головой. — Это маловероятно. Уже теперь знание, которое позволяет создавать страшные орудия разрушения, намного превосходит оборонительные возможности. Вы просто видите людей второго сорта, которые спешат завоевать богатство и славу. Подлинное знание, опасное знание еще держат в секрете. Но поверьте мне, мой дорогой, оно существует.

Он помолчал мгновение, и я увидел, как на фоне темноты расплывается неясным контуром дым его сигары. Потом он привел мне несколько примеров, не торопясь, словно опасаясь сказать лишнее. Эти примеры меня встревожили. Они были различны: большая катастрофа, неожиданный разрыв между двумя народами, болезнь, уничтожающая большую часть урожая, война, эпидемия. Я не буду их пересказывать. Я в это не верил тогда, и еще меньше верю в это сегодня. Но в совокупности, изложенные этим спокойным голосом, в этой темной комнате, этой темной июньской ночью, они просто поражали. Если он говорил правду, эти бедствия не были делом природы или случая, но были вызваны искусственно. Неведомые умы, о которых он говорил, действовали подпольно и время от времени выказывали свою силу какойнибудь катастрофой. Я отказывался этому верить, но пока он развивал свои примеры, с удивительной ясностью показывая ход игры, у меня не нашлось ни слова возражения. В конце концов я не выдержал. — То, что вы описываете, — это сверханархия. И все же она ни к чему не ведет. Чем руководствуются эти умы? Он засмеялся. — Откуда мне знать? Я только скромный исследователь, и мои поиски дали мне в руки любопытные документы. Но от меня ускользают мотивы. Я только вижу, что существуют гигантские антисоциальные умы. Допустим, что они презирают Машину. Если только это не идеалисты, которые хотят создать новый мир, или просто любопытные, преследующие истину ради истины. Если бы я был поставлен перед необходимостью сформулировать свою гипотезу, то сказал бы, что речь идет, скорее всего, как раз об этих двух последних категориях людей, потому что вторые находят знания, а первые обладают достаточной волей, чтобы их использовать. Во мне пробудилось одно воспоминание. Както я был в горах Тироля, на лугу, залитым солнцем и усыпанном цветами. Там, на берегу потока, струившегося по камням, я завтракал после того, как все утро карабкался по белым утесам. На пути я встретил немца, маленького человечка, похожего на школьного учителя, с благодарностью разделившего со мной мои бутерброды. Он довольно бегло, хотя и неважно, говорил поанглийски и оказался ницшеанцем, пылко восстающим против установленного порядка. „Беда в том, — воскликнул он, — что реформаторы не обладают знаниями, а те, кто ими обладает, слишком равнодушны, чтобы попытаться провести реформы. Настанет день, когда знания и воля объединятся, и тогда мир устремится вперед“.