— Как же ты себе это представляешь? — Юрий Дмитриевич прищуривает глаз.

— Как? — генерал зажигает спичку, прикуривает. — Сидор!

На дорожку выбегает многоногое мохнатое существо размером с крупную собаку. Мутные старческие глаза преданно смотрят на генерала.

— Что это?! — Юрий Дмитриевич отшатывается. Бледнеет. Рука его тянется к пистолету.

— Сидор, принеси коньячку, — говорит Плухов. Чудище скрывается в кустах.

— Что с тобой, Дмитрич? С сердцем плохо? — участливо спрашивает Плухов. — Может быть, валидольчика пососешь?

— Что это было? — Юрий Дмитриевич, прерывисто дыша, вытирает со лба холодный пот.

— Не узнал? — удивляется Плухов. — Это же старик Сидор. Бывший охранник Таракана-Иосифа. Ты сам мне его из Москвы привез. В подарок. Ну? Вспомнил?

— Эта волосатая карла — Сидор? Что же с ним стало?

— Ничего не стало. Живет и не тужит. Обыкновенный, естественный процесс перехода человеческого организма из одной формы в другую.

— Какой еще процесс? — не понимает Юрий Дмитриевич. — Какой переход?.. Сознайся, ты меня разыгрываешь? Откуда ты выписал этого уродца? Наверняка ты взял его в каком-нибудь экспериментальном институте генетики. Я у них видел подобные экземпляры. Но, надо тебе сказать, столь мерзостную особь я все-таки вижу впервые. И как ты решился на такое соседство?..

Юрий Дмитриевич ослабляет узел галстука, расстегивает верхнюю пуговицу рубашки.

— Маловер ты, Дмитрич! Ох, маловер! Придется кое-что тебе продемонстрировать.

Плухов и Юрий Дмитриевич выходят на веселую зеленую лужайку, обрамленную березками, буками и орешником. Меж двумя буками натянут гамак, в котором спит Эныч.

— Степанчук! — зовет генерал. — Тьфу, черт… Евсюков! Из-за дерева выглядывает маленькая головка.

— Я!

— Позови Джугашхурдию.

— Есть!

— Дмитрич, как ты относишься к Джугашхурдии? Он ценный для тебя сотрудник? — спрашивает генерал.

— Такой же осел, как и все грузины, — говорит Юрий Дмитриевич. — Сам-то ты в этом еще не убедился?.. А почему ты спрашиваешь?

— Да вот, могу тебя от него избавить.

— Не понял. Каким это образом?

— Сейчас увидишь, — Плухов, подойдя к гамаку, осторожно толкает Эныча. — Эныч, проснись, пожалуйста… Работа есть… Дмитрич, только ты постарайся не волноваться. Побереги нервы, сердце. Они тебе еще пригодятся.

— За мое сердце ты не переживай, — Юрий Дмитриевич начинает раздражаться. — Не понимаю тебя, к чему вся эта клоунада?

— Дмитрич! — Пухов с укоризненным видом разводит руками. — Ты за кого меня принимаешь? Мы с тобой не один пуд соли вместе съели. Я разве когда-нибудь позволял себе хоть одну пустую или бестактную выходку на твой счет? Тебя ждет очень важный и приятный сюрприз… А это, в гамаке, — мой сотрудник.

— Ну-ну, — скептически посматривая на Эныча, говорит Юрий Дмитриевич.

На лужайке появляются Евсюков и Джугашхурдия.

— Евсюков! — кричит генерал. — Пойди Сидора поторопи с коньяком! Опять у него, наверно, склероз разыгрался!.. Дмитрич, попроси товарища Джугашхурдию встать в центре полянки.

— Да зачем, Сергеич? Что за чудачества, в конце концов?

— Ну, пожалуйста, сделай. Это много времени не отнимет.

— Капитан Джугашхурдия, — говорит Юрий Дмитриевич. — Сделайте одолжение. Задержитесь ненадолго в центре лужайки.

Джугашхурдия останавливается. Недоуменно вертит головой. Плухов что-то шепчет на ухо Энычу.

— Юрый Дмытрыэвыч! — Джугашхурдия поглаживает усы. — Это зачэм? Хотытэ полюбоватса профылэм горца?

Юрий Дмитриевич осуждающе-вопросительно смотрит на Плухова. Тот улыбается ему.

Эн Энович поднимает голову.

— Джугашхурдия, — говорит он, — ЧУРКА ты ДЯДЬКОВА.

На лужайку выбегает Сидор с зажатой в одной из лап бутылкой коньяка. Минует горделиво возвышающийся посредине лужайки зачищенный от коры древесный обрубок с большим сучком. Подбежав к Плухову, отдает бутылку и исчезает.

— Сидор! — кричит генерал. — А стаканы? Уволю!

Юрий Дмитриевич медленно подступает к обрубку. Несмело тычет его носком ботинка.

— Евсюков! — зовет генерал. — Через пятнадцать минут приведешь музыканта.

…Юрий Дмитриевич не может сдержать дрожь. Он то останавливается, то снова принимается ходить перед Плуховым, который, прислонившись к березке, покуривает. В глазах Юрия Дмитриевича лихорадочный блеск.

— Ты, Петя, я уверен, сам не понимаешь… не видишь, какие перед нами перспективы открываются… Что Совдепия!.. Что соцлагерь!.. Что коммунизм!.. Бред сивой кобылы! Сказки для глупеньких!.. Что Земля!.. Что… Что… Дядя ты мой! Вся вселенная у наших ног!

Юрий Дмитриевич хватается за голову.

— Мы же можем сделать все! Все… Все-е-о-о-о!!!

Юрий Дмитриевич бежит по лужайке, подпрыгивает, бросает в воздух кулак. Несколько успокоившись, но продолжая дрожать, возвращается к Плухову.

— Прямо не верится… Петька, ну что ты стоишь?.. Плухов посмеивается.

— Ты думаешь, я не радовался? Мне тоже хотелось скакать козликом… Я, Барабан, как только разобрался, что к чему, так сразу о тебе вспомнил.

— Правильно сделал, — Юрий Дмитриевич с размаху хлопает Плухова по плечу, потом обхватывает его и трясет. — Да мы… Да мы с тобой… Мы…

— Да, Юрбан, — говорит Плухов. — Мы. Ну, ладно, пойдем пополдничаем, а потом обсудим детали.

— Ка-кой там полдник! Нет, ты все-таки ни черта не понимаешь!

— Пополдничать все-таки надо. Впереди у нас дел непочатый край, так что следует подкрепиться… Я думаю, сегодня же и начнем работу?

— Какие разговоры! Ты что!.. Эх, Петух! Какой ты все-таки человек! Ты мне сейчас дороже… дороже… дороже всего на свете! Дай, я тебя поцелую!

Юрий Дмитриевич сцепляет пальцы на затылке Плухова и крепко целует генерала в губы.

— Ладно, Юрбан. Ну, что ты, — Плухов утирает рот тыльной стороной кисти. — Помнишь, мы в школе стишок разучивали: «Мы с тобой родные братья. Я мужик, и ты мужик. Наши крепкие объятья — смерть и гибель для владык». Помнишь?

— Помню, — говорит Юрий Дмитриевич. Смахивает слезу. — А ты помнишь, Петух, как мы с тобой сидели в камышах у речки и мечтали?

— Помню.

— А помнишь, в общежитии нам приходилось спать в одной кровати?

— Помню. Все помню.

— Эх! — восклицает Юрий Дмитриевич. — Это чудо, Петух! Это просто чудо!

— Согласен, Юрбан. А помнишь фронт? Недосыпали, недоедали, и все теперь оказалось не зря.

— Не зря, Сергеич, не зря!

— А помнишь, Юрбан, печеную картофелину?

— Эх… Даже страшно становится, как представлю, что нас ожидает. Даже стр-р… стр-р-рашно… Не смотри на меня так! У тебя страшное лицо. Черты как будто бы твои и не твои… И все это страшно. Бездна какая-то и в тебе, и во мне, и во всем…

— У тебя тоже лицо не лучше, — Плухов смеется. — Мы сейчас в таком состоянии, что это не удивительно. Нам надо успокоиться. Трезво обо всем поговорить. Составить план.

— Да. Да. — соглашается Юрий Дмитриевич. — Надо успокоиться. Ты прав. Надо взять себя в руки. Надо спокойнее… Иначе сгоришь… Ну вот, я, кажется, успокоился. Дрожь прошла… Плухов отталкивается спиной от березки.

— Пойдем, пойдем, Юрбан. Пойдем, дружище.

Друзья пересекают лужайку, выходят на дорожку, ведущую к дому. Под ногами мягко шуршит песок. Упоительный запах свежей травы наполняет легкие. Стрекот кузнечиков переплетается с птичьим гомоном. Ветки сирени трогают плечи. Солнце, пробиваясь сквозь листву, ласкает лица.

— Ты доволен, Юрбан?

— Это лучшие минуты моей жизни, Петр.

Над дорожкой зависает ярко-зеленая стрекоза. Несколько секунд смотрит огромными глазами на приятелей, потом улетает. Перебегает дорожку ежик с листиком на спине.

«А что? — думается Юрию Дмитриевичу. — Я ведь, пожалуй, и один справлюсь. Зачем мне Петух, эта деревенщина? Надо только выиграть время…»

— Петр! Ты чего отстаешь?

— Иди-иди. Дорожка узкая… Ты, Юрбан, сейчас думай о том, как нам действовать. С чего начинать. У тебя голова — тебе и думать.