Однако душа чувствует, что одними воспоминаниями ее голод не может быть утолен. Не поэтому ли умирающий Лютер — первый протестант, но все же протестант, признававший реальность Евхаристии — свою последнюю “Песнь Любви” посвятил Церкви: “Пусть никто не думает, что он в должной мере узнал Писание по той причине, что читал его… Без Церкви мы — нищие.” Это были последние строки, написанные рукой Реформатора…[56]

По слову апостола Павла, “Никто не может положить другого основания, кроме положенного, которое есть Иисус Христос” (1 Кор. 3:11). Основание Церкви и христианской жизни — именно Христос, а не Библия. Протестанты не без оснований отмечали, что некоторые стороны церковных преданий при чрезмерной увлеченности ими могут заслонить собою живого Христа.[57] Но не произошло ли с самим протестантством чего-то подобного? Не заслонила ли Библия им живого Христа? Пишет же баптистский учебник догматики: “Священное Писание достаточно для полноты духовной жизни человека.”[58] Это в корне неверно: для полноты духовной жизни нужен живое общение с Христом, а не слово о Нем.

Есть ли Писание единственная форма присутствия Христа в Церкви, в людях, в истории? Что толкуют подлинно христианские богословы? Писание — или Опыт? Экзегетами чего они являются? Текста или сердечной глубины, обновленной Христом в них самих? Поколения протестантских проповедников обречены век за веком только пересказывать прочитанное? Но ведь при каждом повторном пересказе Весть все более тускнеет… Что же способно вновь и вновь зажигать сердца? Ответ один: Дух Святой. Значит, чтобы апостольская проповедь — даже в том виде, в каком она записана в Писании — вновь и вновь звучала, апостолы должны были оставлять в учениках нечто некнижное: Дух и Радость Христову. Предание не только пояснение Писания. Оно является новым и живым опытом присутствия Христа в Церкви. Опыт жизни в Нем рождает новое и новое свидетельство — “О том, что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши, о Слове жизни, — ибо жизнь явилась, и мы видели и свидетельствуем, и возвещаем вам сию вечную жизнь, которая была у Отца и явилась нам” (1 Ин. 1:1–2). Только потому, что Предание берет исток в живом общении с Богом, оно несет вечно новую и радостную весть. Где собраны двое или трое во имя Христа — там Он посреди них. Просто религиозные или культурные традиции сами собой не реставрируются. Здесь требуется возвращение к тому, откуда берет свое начало всякая традиция, то есть не к навыкам сложившейся культуры, а к живому духовному опыту.

Чтобы понять сказанное — человек должен уже прикоснуться к этому Несказанному. А Оно-то не может быть втиснуто в страницы текста. Чтобы человек Предания мог приступить к толкованию его главной Книги, Предание должно свершаться в его сердце. “Душевный человек не принимает того, что от Духа Божия, и не может разуметь. Но духовный судит обо всем. Ибо кто познал ум Господень? А мы имеем ум Христов” (1 Кор. 2:14–16). Библия боговдохновенна — значит, понять ее и расслышать ее основную весть о Слове, ставшем плотью, о Любви Отца, явленной в Сыне, может лишь человек, уже коснувшийся Духа.

Предание — это непрерывный с апостольских времен опыт Богообщения. Святой Василий Великий в девятой главе своей книги “О Святом Духе” снова касается темы предания: “исследуем теперь, каковы наши общие понятия и о Духе, как собранные нами о Нем из Писания, так и занятые из неписаного предания отцов — ek tois agrafon paradoseos ton pateron.”[59] Предание, которое итожит святой Василий, говорит о действии Духа на человека, об опыте “обожения” (это небиблейское слово прямо употребляет святой Кесариец): “Освоение же Духа с душою есть устранение страстей. Отсюда — предведение будущего, разумение таинств, раздаяние дарований, пребывание в Боге, уподобление Богу и крайний предел желаемого — обожение.”

В его ссылках нет речи об эзотерическом учении, якобы составляющем суть предания, а идет речь о подлинно таинственном Таинстве христианства — “Таинстве обожения,” “Таинстве нашего спасения.” “Таковы наши понятия о Святом Духе, какие из самых словес Духа научились мы составлять.”[60] И вновь мы видим, что Предание — это не человеческая прибавка к Божественному Писанию, но непрервавшееся действие Духа в Церкви.

Это значит, что “незаписанный” опыт Отцов, о котором говорит святой Василий Великий, записан был не в книгах, но в сердцах христиан. Теперь понятными становятся слова святого Иоанна Златоуста, которыми он начинает свое толкование Евангелия от Матфея: “По настоящему, нам не следовало бы иметь и нужды в помощи Писания, а надлежало бы вести жизнь столь чистую, чтобы вместо книг служила нашим душам благодать Духа, и чтобы, как те исписаны чернилами, так и наши сердца были исписаны Духом.”[61]

Вопрос о соотношении Писания и Церкви возник раньше реформаторских споров 16 века. Учеником апостола Иоанна Богослова был святой Поликарп Смирнский. Духовным чадом последнего был святой Папий Иерапольский, чей опыт церковной жизни сказался в его словах, сохраненных первым церковным историком — Евсевием Памфилом: “Я полагал, что книги (ta ek ton biblion) не принесут мне столько пользы, сколько живой, остающийся в душе голос.”[62]

Уже тогда попадались поддельные “книги.” Чем же должно было различаться церковное Евангелие от его гностической подделки? — Только “живым и вечным голосом,” — учил Папий, — то есть тем живым преданием, которое он искал у апостолов, учеников самого Господа.

Церковь живет в Предании — ибо она хоть и стремится жить по Евангелию, но жить в Евангелии не может просто потому, что жить нужно в Боге, но не в книге. Проводя это различение, надо, однако, помнить, что соотношение Предания и Писания не сводится к противопоставлению.

Вопрос первичности.

Во-первых, противопоставление Писания и Предания, укоренившееся в протестантской литературе (а оттуда — и в нашей школьно-семинарской), возможно только в том случае, если они в чем-то едины. Этот закон диалектики напомнил, применительно к данному вопросу, Владимир Лосский: если не найдено что-то общее, единящее Писание и Предание, полемика о первичности бессмысленна. И, значит, устное предание и записанное — лишь различные способы выражения одного и того же Откровения.

Кроме того, вопреки достаточно распространенному мнению, устное предание исторически первично по отношению к Писанию. Церковь могла бы существовать, если бы никогда не были написаны Павловы послания, но она не могла бы существовать, если бы не было устной и живой апостольской проповеди.

Но самое главное — Предание не сводится ни к устной, ни к письменной проповеди. По выражению Владимира Лосского, “учение изменяет Преданию, если хочет занять его место: гностицизм — поразительный пример попытки подмены.” Евангельское слово не вмещается в слова.

Отсюда два вывода важны для нас. Первый: поскольку христианство есть образ Богопричастия, а не просто “вероучение,” перспективы экуменического движения безнадежны. Удивительна легкость, с которой некоторые православные сторонники экуменизма утверждают, что единство всех христиан в наличии — раз перечень догматических определений общий для всех. Такую богословскую позицию можно охарактеризовать словами из “Постановления об экуменизме” 2-го Ватиканского Собора: “ложный иренизм” (гл 2. пар. 11). Это — стремление к такому “миру,” который жертвует полнотой истины. По мнению сторонников экуменизма надо лишь признать, что все христианские деноминации одинаково спасительны, поскольку содержат одинаковое учение о Христе. Поистине надо очень сильно верить в то, что христианство есть некая философская система, чтобы уверять, что вся духовная разница христианских конфессий ничего не значит по сравнению с единством нескольких догматических формул. И так легко кажется достичь соединения: “Подавляющее большинство христиан не принимает близко к сердцу (а многие даже не знают) деталей догматического учения, свойственных их Церкви. Основа христианского учения для всех едина, а вероучительные отличия остаются уделом богословов.”[63] Но откуда все же такая ошибочная уверенность, что христианство — это всего лишь набор теоретико-учебных формулировок?