Христианская Традиция знает три основных служения слов и форм. Это
те слова, которые человек обращает к Богу (молитва);
те, что служат для проповеди “внешним,” и
догматы, раскрывающие глубины веры.
Забота апостолов о чистоте учения.
Слово проповеди (“керигма”) — это та часть вероучения, которая наиболее настойчиво возглашается Церковью. Это возвещение сути христианской веры применительно к жизни и поведению верующего человека.
Догмат — это выражение веры Церкви в точных формулировках, которые исключают ложные интерпретации.
От первых дней своего существования Святая Церковь Христова неустанно заботилась о том, чтобы дети ее, члены ее, твердо стояли в чистой истине. “Для меня нет большей радости, как слышать, что дети мои ходят в истине,” — пишет святой апостол Иоанн Богослов (3 Иоан., ст.4). “Кратко написал, чтобы уверить вас, утешая и свидетельствуя, что эта истинная благодать Божия, в которой вы стоите,” — пишет, заканчивая свое соборное послание, святой апостол Петр (1 Петр. 5:12).
Святой апостол Павел рассказывает о себе, что он, пробыв в проповеди 14 лет, ходил в Иерусалим, по откровению, с Варнавой и Титом и предложил там, и особо знаменитейшим, благовествование, проповедуемое им, не напрасно ли он подвизается и подвизался (Гал. 2:2). “Завещаю тебе соблюсти заповедь чисто и неукоризненно… Держись образца здравого учения,”— неоднократно наставляет он своего ученика Тимофея (1 Тим. 6:13–14; 2 Тим. 1:13).
Истинный путь веры, всегда тщательно оберегаемый в истории Церкви, искони назывался прямым, правым, православием (ортодоксией). Апостол Павел поучает Тимофея представить себя перед Богом “достойным делателем неукоризненным, верно преподающим слово истины” (прямо режущего резцом, 2 Тим. 2:15). В первохристианской письменности постоянно говорится о соблюдении “правила веры,” “правила истины.” Самый термин “православие” широко употреблялся еще в эпоху до вселенских соборов, в терминологии самих вселенских соборов и у Отцов Церкви как восточных, так и западных.
Наряду с прямым, правым путем веры, всегда бывали инакомыслящие (по выражению святого Игнатия Богоносца), мир больших или меньших заблуждений среди христиан, а то и целых неправильных систем, стремившихся вторгнуться в среду православных. Из-за искания истины произошли разделения среди христиан.
Знакомясь с историей Церкви, а равно наблюдая современность, видим, что заблуждения, враждующие с православной истиной, появлялись и появляются под влиянием других религий, под влиянием философии, по слабости и влечениям падшей природы, ищущей права и оправдания этим своим слабостям и влечениям.
Заблуждения укореняются и становятся упорными чаще всего по гордости людей, их защищающих, по гордости мысли.
Необходимость вероучительных формул.
Чтобы охранять правый путь веры, Церкви предстояло выковывать строгие формы для выражения истины веры, возвести крепость истины для отражения чуждых Церкви влияний. Определения истины, объявленные Церковью, от дней апостольских называются догматами. В Деяниях Апостольских читаем об апостолах Павле и Тимофее: “Проходя же по городам, они передавали верным соблюдать определения, постановленные Апостолами и пресвитерами в Иерусалиме” (Деян. 16:4; здесь разумеются постановления Апостольского собора, описанного в 15 гл. Кн. Деяний). У древних греков и римлян “догмата” назывались распоряжения, подлежавшие точному исполнению. В христианском понимании “догматы” противоположны “мнениям” — неустойчивым личным соображениям.
По сути догмат “стесняет” свободу мысли не более чем любая иная истина. “Разве положение “сила света обратно пропорциональна квадрату расстояния” не стесняет свободы мысли? — спрашивает профессор Московской Духовной академии С. Глаголев. — Мысль хотела бы предположить простую пропорциональность или придумать что-либо еще, но формула физики совершенно уничтожает имевшуюся раньше в ее распоряжении неограниченную сферу предположений. Бездогматизм есть бессодержательность. Он не вреден, потому что небытие не может быть вредным, бездогматизм есть проповедь незнания, но человечество ищет знания, ищет истины.”[114]
Бунт против “догматичности” на деле есть бунт против разума, есть попытка запретить человечеству всерьез относиться к объективным истинам. Появление догматического богословия не есть результат окостенения мысли (дескать, “догмы пришли на смену свободе, проповеданной Евангелием”). Догмы — плод встречи разума и веры. Это — Евангелие, из сердца поднявшееся к разуму. Короче говоря, “догма — это понятая вера.”[115]
Догмат есть некая “умная” икона. Икона, как и любой образ, существует для того, чтобы через себя отсылать к первообразу. Икона инициирует движение молитвы. Седьмой Вселенский собор, поясняя принципы иконопочитания, разрешил иконы ставить даже на уличных перекрестках — чтобы они, попадая в поле зрения верующих, напоминали им о Боге, о Небе и вызывали в них желание молиться. Значит, икона — при всей своей кажущейся статике — побуждает человека к совершению внутреннего движения. Но, значит, и догмат как умная икона не “кладет предел” поиску и мысли, а, напротив, ждет от человека усилия, направленного к пониманию и жизненному усвоению обозначенного догматом духовного пространства. Догмат — не колючая проволока, запрещающая выходить за очерченные пределы, это скорее дверь, через которую можно войти в просторы, обычно недосягаемые и даже незамечаемые.
Для того, чтобы отстоять икону, Седьмому Вселенскому Собору пришлось прежде всего пояснить — чем икона не является: она не является предметом поклонения, но лишь — почитания.
Цель догмата оградить истину.
Аналогично, чтобы выяснить, что такое догмат, сначала уясним — чем он не является. Прежде всего он не исчерпывает содержание той или другой истины, а скорее ограждает истину от искажения. Догматические определения (оросы) — это именно определения, вехи, пределы, стоящие на границах традиции, но не исчерпывающие ее глубину. Как дорога в Иерусалим не есть сам Иерусалим. Дорожные указатели принадлежат шоссе, но не являются частью дороги или движения. Наша цель — это Христос, а путь к Нему есть Церковь с ее богооткровенным учением и благодатными таинствами. Догматы Церкви — это своего рода дорожные знаки. Разница между Православием и другими формами христианства не есть только разная интерпретациях Евангелия, но разница между путем, который ведет в гавань и путем, который удаляет от нее.
Православие преимущественно говорит о пути, который ведет к спасению. Иногда Церкви приходится “спорить о словах.” “Мы стояли за один слог… Потому что мы стояли за Бога” — излагает святой Григорий Богослов суть арианской смуты.[116] Действительно, формально разница в православном и в арианском понимании Христа обозначалась одной греческой буквой: “омоусиос” (Православные) или “омиусиос” (ариане) — единосущен Христос Отцу или только подобно-сущен Ему. Почему мы одно слово предпочитаем другому? — Потому, что они выражают разные понятия, одно точно, а другое — нет. Вот почему Церковь всегда боролась за точность слов.
Преодоление языческого миропонимания.
Человек может быстро внутренне переродиться. Однако, хотя его сердце интуитивно прикоснулось к тайне, рассудку необходимо время, чтобы осмыслить эту тайну, усвоить ее, в соответствии с нею направить свой деятельность.
Переступая церковный порог, человек, далекий от веры, проносит с собою многие стереотипы, о существовании которых он даже и не догадывается. А потому подсознательно он начинает — даже в том случае, если ему кажется, что он никак не занимается богословием — перетолковывать опыт своего сердца и опыт Евангелия в привычных схемах прежней идеологии. Вот здесь и нужно слово церковного богословия, слово догмата, чтобы предупредить: “вдумайся глубже!” История всех ересей — это рассказ о том, как непреодоленные стереотипы языческого мировидения навязывались Евангельскому учению. И сегодня люди, впервые открывшие для себя существование духовного мира через сомнительные практики йоги и восточных медитаций, придя затем в Церковь (как правило, духовно уже весьма израненными), нередко пытаются опыт Церкви и ее богословие переложить на жаргон более знакомых им языческих терминов. Если церковное богословие будет молчать — свои непреодоленные языческие предрассудки эти люди передадут следующим поколениям уже в качестве собственно “церковного” предания. И тогда уже останется полшага до той катастрофы, которую О. Шпенглер называл “псевдоморфозой”: когда во внешние формы как будто бы архаичной культуры вливается на самом деле совершенно иное содержание — с той разницей, что в случае гностико-теософских подделок под христианство, старое мироощущение языческого космизма, подмолодившись, пытается выдать себя за дитя Нового Завета.
