Размышления помогали сгладить горечь потери дневников, скоротать путь и пропускать мимо ушей шпильки Кайлю. Беременная Мария стонала с уцелевшей телеги. Гарнизонный хирург, кичливый парижский индюк, ненавидевший Испанию, доложил Гудену, что девчонка окочурится, если не вскрыть ей брюхо.

— Плод идёт наружу боком, — пояснил он, — А должен головой.

— Вы вскроете ей живот, и она погибнет, — сказал Гуден.

— Может быть, — пожал плечами коновал. Возню с «солдатскими подстилками» он ненавидел ещё сильнее Испании, — Если не вскрою, окочурится точно.

— Постарайтесь, чтобы она не умерла до Ирати, — попросил полковник, — А в Ирати прооперируете.

— Ну, не знаю, не знаю… — с сомнением протянул врач.

Далёкий раскат, похожий на гром, расколол тишину. Гром? Небо было серым, но не грозовым. Подтверждая возникшие у Гудена подозрения, донеслись приглушённые расстоянием выстрелы.

— О! — торжествующе поднял палец Кайлю, осадив лошадь рядом с седовласым полковником, — Впереди враг!

— Не обязательно впереди, — возразил Гуден, — Горы обманчивы, и звук может идти откуда угодно.

— Они поджидают нас, — настаивал Кайлю, картинно воздевая руку, — Бросили бы баб, уже были бы там. Вы за это в ответе, Гуден. Потеряем Орла, будьте покойны, император узнает, кому он обязан позором.

— Как вам угодно, — равнодушно сказал Гуден.

— Бросьте баб, Гуден! Ничего с ними не станется! — взмолился Кайлю, — Рванём вперёд и до сумерек будем на перевале.

— Женщин я не брошу. А в Ирати мы и так доберёмся задолго до сумерек. Тут уже недалече.

Кайлю плюнул в сердцах и пришпорил скакуна.

Гуден нахмурился. Он до крови стёр пятки, но лейтенанту его лошадь была нужнее.

Полковник шагал, стараясь не обращать внимания на саднящие ступни, на визгливый голос срывающего на подчинённых злость Кайлю, на горестные надрывные стоны роженицы.

Набожностью Гуден не отличался, однако, приближаясь к Ирати, где шёл бой, полковник молился. Он молил Господа ниспослать ему победу, крохотную победу, способную перечеркнуть годы поражений. Чуда, Господи, рождественского чуда, взывал Гуден. Я не хочу уходить в мир иной «полковником Неудачей»!

Генерал Максимилиан Пикар протолкался вперёд, к выходу из ложбины. Взору его предстала невесёлая картина: убитые и умирающие гренадёры среди обломков бочек, пять рядов нетронутых бочонков на дороге. Не слишком удачное начало. Винтовочная пуля свистнула над головой генерала, но он её даже не заметил.

— Сантон! — взревел Пикар.

— Да, мсье? — начальник штаба был тут как тут.

— Одну роту сюда. Уничтожить бочки залповым огнём. Ясно?

— Ясно, мсье.

— И пошлите вольтижёров очистить косогоры.

Генерал махнул рукой в сторону склонов расселины, на которых дымки выдавали позиции стрелков. Пикар полагал, что наткнулся на засаду гверильясов, но даже знай он, что имеет дело со стрелками, едва ли что-то изменилось бы. Пикар искренне считал, что перед его лёгкой пехотой никому не устоять.

— Живей! — нетерпеливо прикрикнул Пикар, — Я не намерен торчать здесь до вечера!

Он повернулся, и пуля, пробив полу его плаща, вздула её парусом. Пикар оглянулся и погрозил кулаком невидимому противнику:

— Сукины дети!

Сукины дети, которым не помешает преподать урок под Рождество.

— Трубач! — позвал Шарп.

Тринадцатилетний мальчонка с горном помчался к майору от рядов батальона.

— Труби сигнал к отступлению, парень, — приказал Шарп и, видя удивлённо поднятые брови Харпера, объяснил, — Лягушатники пустили вольтижёров. Смысла нет наших стрелков держать на откосах. Своё задание они выполнили.

Трубач набрал воздуха и, поднеся к губам рожок, выдул переливчатый сигнал. Звук повторило эхо, и Шарп заметил в подзорную трубу, как вскинул голову французский командир.

— Ещё разок! — кивнул трубачу Шарп.

Польза от сигнала была двойная. Отзывая стрелков, труба одновременно давала понять французам, что им противостоят регулярные войска, бывалые и закалённые в боях. Французы вертели головами, выискивая взглядами невидимого трубача. Жестом отпустив сигнальщика, Шарп скомандовал Собственному принца Уэльского Добровольческому:

— Батальон! Вперёд… — пауза, — …Марш!

Строй глубиной в два человека двигался почти идеальной линией под развевающимися знамёнами. Любо-дорого посмотреть.

— Батальон! — зычно гаркнул Шарп, едва полк оказался на гребне, явив себя врагу, — На месте стой! Штыки примкнуть!

Шарп не отказал себе в удовольствии устроить для французов небольшой спектакль. Противник понёс первые потери, вследствие чего его боевой дух и так был не на высоте. Надо было ковать железо, пока горячо. Пусть видят лягушатники, что, вскарабкавшись наверх, они будут встречены острыми сорокадвухсантиметровыми штыками опытной британской пехоты.

Прапорщик Николз поинтересовался у Шарпа:

— Что мы делаем, сэр?

— Приглашаем лягушатников на танец, мистер Николз. Посмотрим, хватит ли у них духу принять наше приглашение.

— А у них хватит?

— Вряд ли.

— Почему, сэр?

— Потому что мы ещё до начала танца оттоптали им ноги. Старшина!

— Сэр? — откликнулся Харпер.

— Три захода, старшина. Повзводный огонь и быстро, насколько возможно.

— Есть, сэр.

Дистанция была велика для гладкоствольных мушкетов, но Шарп не намеревался больше убивать. Рождество — праздник мира, а не почерневших тел, распростёртых на мёрзлой дороге. Шарп хотел отбить у французов охоту сражаться.

Он хотел продемонстрировать французам, какой ад разверзнется, если они дерзнут вступить в противоборство с английской пехотой. Пехотой, стреляющей быстрее всех на свете. Он хотел устрашить врага и заставить отступить без боя.

— Назад, мистер Николз, — Шарп направил юного прапорщика в тыл ожидающих команды красномундирных рядов, — Пора, старшина!

Харпер распорядился снять штыки и зарядить оружие. Когда приказ был исполнен, ирландец гаркнул:

— Рота четыре! Рота пять! Огонь!

Две центральные роты выстрелили разом. Приклады толкнулись в плечи, и пороховой дым окутал гребень.

Харпер молчал, опытным солдатам не требовались приказы. Вторя ротам центра, пальнули остальные. Каждая рота была поделена на два взвода. Первый взвод стрелял, второй перезаряжал оружие, и наоборот. Для французов это должно было выглядеть, как ужасающая паровая машина, поочерёдно выбрасывающая смерть с огнём и клубами гари.

Приём повзводной залповой стрельбы был общепринятым. Им впечатлить французов Шарп не надеялся. Козырем британцев была интенсивность огня, и майор с удовлетворением отметил, что центральные роты перезарядили мушкеты ещё до того, как отгремели выстрелы фланговых рот. Мгновение, и те, что отстрелялись, бьют прикладом в землю с патроном в зубах, пока другие жмут курок. Мерный убийственный ритм. Варварская музыка боя.

Лучшая пехота мира демонстрировала своё искусство, и всякий благоразумный человек дважды подумал бы, прежде чем соваться к ним.

Но Пикар не был благоразумным человеком. Он был везучим человеком. Шарп, наблюдая за французами, скрипнул зубами. Его красноречивому предостережению лягушатники не вняли и готовились к атаке.

И тогда с юга, где на южной дороге засел пикет капитана Смита, донёсся выстрел. Шарп крутнулся назад.

Подоспел новый враг.

— Капитан Д’Алембор! — позвал Шарп.

— Сэр?

— Остаёшься за старшего, Далли, а я возьму твою лошадь.

Французская бригада строилась колонной. Колонна могла означать только одно — атаку прямо вверх по крутому склону. Но сначала требовалось расстрелять пятнадцать бочонков, преграждающих путь.

Пороха не было ни в одном из оставшихся бочонков. Тот единственный, что погубил гренадёров, наполнили из запасов Собственного принца Уэльского Добровольческого, а запасы эти были не так уж велики. Французы, не подозревая об этом, прилежно крошили пулями пустые ёмкости, в то время как вольтижёры усердно карабкались по откосам, выкуривая стрелков, которых и след простыл. Час, предположил Шарп. Двинутся в атаку через час, не раньше, да и атаковать будут без особого рвения. Так что время есть.