Два рыбацких катера бились на волнах в маленькой естественной гавани Крэйджмора, и это снимало мои опасения, что кто-то может услышать, как я карабкаюсь на палубу. Опасность зато представлял большой остекленный фонарь на крыше ангара, который использовали для разделки акул. Свет был так ярок, что любой местный обитатель, страдающий бессонницей, запросто мог меня увидеть. Но тут же меня утешила мысль, что этот же самый фонарь служит для дядюшки Артура прекрасным ориентиром.

Это была большая моторная лодка около пятнадцати метров длиной, построенная таким образом, что могла подставить лоб любому урагану. Содержали ее в образцовом порядке, и оборудована она была всем, что только пожелаешь. Мои шансы явно начинали расти.

Вторая лодка была точной копией первой, прямо близнецы. Я добрался до берега, спрятал свой акваланг так, чтобы до него не добрался прибой, и направился в сторону ангара, стараясь держаться в тени. В ангаре я нашел стальные бочки, ванны и целый арсенал жестокого оружия, явно предназначенного для потрошения акул. Кроме того, там были останки акул, которые издавали ужасающее зловоние. В жизни такого не встречал. Мое отступление было больше похоже на бегство.

Первый дом, который я осмотрел через окно, с помощью фонарика, не оправдал моих ожиданий. Я увидел Комнату, покинутую не меньше пятидесяти лет назад.

Уильямс был прав — жители оставили эти места еще до первой мировой войны. Лишь обои выглядели так, словно были наклеены вчера — странный и не поддающийся объяснению феномен, известный на западных островах. Какая-нибудь заботливая бабушка — а дедушки в те времена готовы были скорее подписать договор с дьяволом, чем шевельнуть пальцем в доме, — наклеила купленные по случаю обои, а пятьдесят лет спустя дешевая бумага выглядит новехонькой.

Второй дом был также пуст. Рыбаки жили в третьем, наиболее удаленном от ангара доме. Мне очень хорошо-были понятны причины, по которым они желали держаться как можно дальше от своего вонючего места работы. Если бы это касалось меня, я бы вообще предпочел жить в палатке на другой стороне острова.

Я осторожно открыл хорошо смазанную дверь, вошел внутрь и зажег фонарик. Жившие здесь когда-то бабули наверняка не похвалили бы этих сеней, зато деды пришли бы в восторг. Одну стену целиком занимали полки, забитые всяческим провиантом. Было там не меньше двух дюжин ящиков с виски и несколько десятков ящиков с пивом. Уильямс говорил мне, что эти рыбаки — австралийцы, и теперь я убедился, что и в этом ему можно было верить. Три другие стены были предоставлены живописи. Тут не был представлен какой-то определенный стиль, зато впечатляло разнообразие красок, какого не найдешь даже в крупных музеях и картинных галереях. Я протиснулся между мебелью, сделанной наверняка не руками искусных мастеров, и открыл внутреннюю дверь. За ней был небольшой коридор, а в нем я увидел две двери справа и три слева. Я решил, что шеф должен занимать самую большую комнату, а значит, он спит за первой дверью направо.

Я осторожно вошел в комнату. Она удивила меня своим комфортом. В свете карманного фонарика я увидел прекрасные ковры, тяжелые шторы, пару удобных кресел, большую дубовую кровать, дубовые шкафы и книжные полки. Над кроватью висела лампа с красивым абажуром. Эти дикие австралийцы явно придавали большое значение уюту и комфорту. Я нажал на выключатель, и в комнате зажегся свет.

На двойной кровати спал мужчина. Рост лежащего человека определить очень трудно, но мне подумалось, что он не сможет выпрямиться в этой комнате, потолок которой находится на высоте ста девяноста двух сантиметров, не получив при этом хорошего сотрясения мозга. Повернутое в, мою сторону лицо было частично закрыто волосами и буйной бородой. Таких роскошных бород мне вообще никогда не приходилось видеть. Человек этот спал как убитый.

Я подошел к постели, ткнул ему в ребра дуло револьвера и сказал:

— Просыпайся.

Он проснулся, а я ретировался на безопасное расстояние. Австралиец протер глаза волосатыми руками и, опершись о матрас, сел. Признаться, я ожидал увидеть одежды из звериных шкур, но на нем оказалась элегантная пижама, которой я мог только позавидовать.

Почтенные граждане по-разному реагируют, когда посреди ночи их будит чужой человек, использующий в этих целях дуло пистолета. Они бывают или напуганы, или приходят в бешенство. Однако мой бородач повел себя совершенно иначе. Его глаза, скрытые под густыми бровями, смотрели на меня, как глаза бенгальского тигра, приготовившегося к прыжку, в конце которого его ждет заслуженный завтрак. Я отодвинулся еще на несколько шагов.

— Не пробуй! — предостерег я его.

— Спрячь этот револьвер, малыш, — его голос, казалось, звучал из глубокой пещеры. — Спрячь, а то мне придется встать, чтобы дать тебе по шее и отобрать его самому.

— Ну и условия! — сказал я обиженно. — А если я спрячу его, ты все равно дашь мне по шее?

Он подумал, прежде чем отрицательно покачать головой. Потом он протянул руку к ночному столику, вынул из коробки сигару и закурил ее, не спуская с меня глаз. Острый, кислый запах распространился по комнате, и мне пришлось применить большое усилие, чтобы не кинуться открывать окно, что, конечно, не принято делать в чужом доме. Теперь меня уже не удивляло, как он живет поблизости от ангара. По сравнению с его сигарами, сигары дядюшки Артура источали аромат, сравнимый с ароматом духов Шарлотты.

— Прошу простить мое внезапное появление. Вы мистер Хатчинсон? Тим Хатчинсон?

— Я. А ты кто, малыш?

— Филипп Калверт. Я хотел бы воспользоваться одним из ваших передатчиков, чтобы связаться с Лондоном. Кроме того, я хотел просить вас о помощи. И вы даже не представляете, как срочно она мне нужна. Без вашей помощи очень много людей и огромная куча фунтов могут погибнуть в ближайшие двадцать четыре часа.

Он выпустил, прямо как Везувий, целую тучу отравляющих газов, с минуту наблюдал, как она поднимается к потрескавшемуся потолку, и наконец уставился на меня.

— Ты смеешься надо мной, малыш?

— Ты, волосатая обезьяна! Мне совсем не до шуток! И будьте любезны, мистер Тимоти; перестаньте называть меня, малышом.

Он наклонился вперед, а в его черных как уголь глазах появился опасный блеск. Но минутой позже он откинулся на спинку и рассмеялся.

— Туше, как говорила моя французская гувернантка. Если вы не шутите, Калверт, то что, собственно, вы тут делаете?

И я понял, что этот тип и пальцем не пошевелит, если я не выложу ему всей правды. А его помощь мне действительно была необходима. Так я второй раз за ночь и второй раз в жизни признался, что являюсь агентом тайной службы. К счастью, со мной не было дядюшки Артура, который в этот момент вел непримиримую борьбу со стихией за свою жизнь. Его давление и так пошаливало, а мое двукратное признание и вовсе могло лишить его жизни.

Австралиец какое-то время размышлял над услышанным, после чего сказал:

— Тайная служба?.. Ладно… Если, конечно, вы не бежали из сумасшедшего дома. Вообще говоря, люди оттуда никогда не признаются, где работают…

— Верно, но я вынужден это сделать. Впрочем, вы все равно бы догадались, услышав то, что мне придется вам рассказать.

— Я сейчас оденусь, а вы пойдите пока в большую, комнату и выпейте виски, — по движению его бороды можно было понять, что он улыбается. — Я буду через две минуты.

Я оставил его одного, нашел виски, угостил себя хорошей порцией и заодно осмотрел картинную галерею Крэйджмора. Вскоре вошел Тим, одетый в черное с ног до головы. Скорее всего, метр девяносто два сантиметра у него было лет в двенадцать, и он продолжал расти до сегодняшнего дня. Он. глянул на свои картины и ухмыльнулся.

— Кто бы мог ожидать, а? — оказал он. — Крэйджмор соревнуется с галереей Гуггенхайма, колыбелью культуры! А вам не кажется, что эту дивчину слишком прикрывают серьги?

— Вы, без сомнения, разграбили лучшие галереи мира, — с восхищением сказал я.

— Ну, я не такой уж знаток. Просто люблю Ренуара и Матисса… — это было настолько неправдоподобно, что, вероятно, было правдой. — Вы, как я понял, спешите, так можете обойтись без подробностей.