Если бы во мне оставалось еще хоть десять граммов человеческой благопристойности, я должен был в эту минуту сбить его с ног и растоптать. Публично заявить, что держит фотографию первой жены на своем ночном столике, и заставить вторую жену пойти и принести этот снимок — это уже переходило все границы! А если еще прибавить к этому следы шнура на руках Шарлотты… Нет, Скаурас не стоил даже пули…

Однако ничего этого я сделать не мог. Тут я был совершенно бессилен. Старый негодяй говорил все это со слезами на глазах. Он, конечно, играл комедию, но играл великолепно. Слеза, которая медленно скатывалась по его щеке, стоила Оскара. Если это действительно было игрой, то самой величайшей, какую я когда-либо видел в жизни. Иначе надо было бы признать, что перед нами старый, грустный, одинокий человек, который на минуту забыл о всем белом свете, глядя на фотографию единственного существа, которое он любил и всегда будет любить и которое отнято у него судьбой навсегда. А может, так оно и было на самом деле…

Возможно, если бы рядом с этим образом не было бы другого — образа неподвижной, гордой и униженной Шарлотты, которая застывшими глазами смотрела на огонь в камине, — кто знает, может, и я почувствовал бы комок в горле. Но вид этой женщины помог мне овладеть своими чувствами.

А вот Маккаллюм, шотландский адвокат, повел себя совершенно иначе. Бледный от бешенства, он встал, пробормотал что-то о своем самочувствии, пожелал нам доброго вечера и удалился. Бородатый банкир последовал его примеру. Скаурас даже не повернул в их сторону головы. Странным, колеблющимся шагом он вернулся к своему креслу, глаза его были пусты, он, так же как его вторая жена, полностью казался ушедшим в свои мысли. Не поднял он головы даже тогда, когда в салон вошел Блэк и сообщил, что нас ждет моторка.

Очутившись снова на палубе «Файркрэста», мы выждали, пока моторка, доставившая нас на борт, удалилась на приличное расстояние, после чего приподняли ковер, лежащий на полу в салоне. Приподняв затем газету, заблаговременно подложенную под ковер, мы увидели на тонком слое муки, рассыпанной под газетой, четыре великолепных оттиска подошв. Проверили мы затем и двери обеих носовых кают, машинного отделения и лаборатории. Шелковые нити, которые мы перед отъездом на «Шангри-Лa» разместили на всех этих дверях, были порваны.

Судя по отпечаткам ног, на «Файркрэсте» в наше отсутствие побывало по крайней мере двое. В их распоряжении было больше часа. Мы с Ханслетом тоже потратили не меньше часа, пытаясь понять, что именно они искали. Увы, мы не нашли ничего, что бы могло объяснить нам цель визита.

— Как бы там ни было, — сказал я, — по крайней мере, мы теперь знаем, зачем они затащили нас на «Шангри-Ла».

— Это объясняет только то, почему моторка не могла отвезти нас, когда мы об этом попросили. Просто она была здесь.

— Что же еще может быть?

— Есть еще что-то. Не знаю точно, в чем тут дело, но наверняка за этим кроется что-то еще.

— Ладно, поговорим завтра утром… Когда в полночь свяжетесь с дядюшкой Артуром, попробуйте вытянуть из него всю возможную информацию о людях, находящихся на борту «Шангри-Ла», и о враче миссис Скаурас-первой. Мне хотелось бы знать как можно больше об этой леди.

Я подробно объяснил Ханслету, что именно меня интересует, и под конец попросил его отвести нашу посудину к острову Гарве. Я не мог ему помочь, поскольку мне предстояло встать в полчетвертого.

— Когда вы сделаете все это, у вас будет время выспаться, — сказал я на прощание Ханслету.

Я должен был прислушаться к его словам. Вот уже во второй раз я был просто обязан выслушать его. Для его же блага. Увы, я не сделал этого, и Ханслет получил далее слишком много времени для сна.

«Темно, как в жилетке дьявола» — так определяют местные жители то, что я увидел, когда Ханслет, как я и просил, разбудил меня и подал стакан чаю. Черное небо, черные деревья и проливной дождь, сводящий видимость к полному нулю. Дерево распознать можно было только в ту минуту, когда в него врежешься, яму — когда в нее свалишься.

Дядюшка Артур передал в полночь, что вертолет будет на месте и что я напрасно трачу время. Я очень редко в чем-то полностью соглашался с дядюшкой, но как раз сейчас и был этот редкий случай.

Я уже начинал думать, что никогда не найду этот проклятый вертолет. Никогда бы не поверил, что может быть так трудно найти дорогу ночью на пространстве в каких-то там пять миль лесистой местности. И нельзя сказать, что мне пришлось при этом преодолевать реки и буйные потоки, карабкаться на скалы, спускаться в пропасти, продираться сквозь густые заросли. Торбэй — умеренно поросший лесом остров, слегка лишь холмистый. Путешествие через весь остров было бы прекрасной воскресной прогулкой для активного восьмидесятилетнего старца. И хотя я вовсе не могу сойти за такового, но в эти минуты мне казалось, что именно им я и являюсь. Другое дело, что это, увы, не был воскресный полдень.

Неприятности начались уже в тот момент, когда я попытался высадиться на побережье Торбэя напротив острова Гарве. Даже при ярком дневном свете можно было вполне сломать себе тут шею, а в полной темноте это было просто попыткой самоубийства. Попробуйте вообразить себе, что вы обуты в сапоги на резиновых подошвах и пытаетесь тащить резиновую лодку по скользким валунам, покрытым водорослями. Учитывая при этом, что некоторые валуны достигают двух метров в поперечнике, а до берега двадцать никогда не кончающихся метров.

Упав в третий раз, я разбил фонарь и набил себе несколько синяков, после чего участь фонаря разделил наручный компас. Зато глубиномер, что можно было предвидеть, остался цел, а глубиномер, как всем известно, совершенно необходимая вещь при попытке отыскать дорогу в темном густом лесу.

Добравшись несмотря ни на что до берега, я выпустил воздух из лодки, спрятал ее вместе с мотором и направился вдоль берега. Это было вполне разумно: через некоторое время я должен был обязательно выйти к песчаной бухте, которую я назвал дядюшке Артуру как место посадки вертолета. На самом деле деревья спускались здесь к самой воде, берег был весь изрезан бухтами, а я не видел дальше собственного носа. В результате я, естественно, регулярно оказывался в воде. Выгребая из моря в третий раз, я решил несколько изменить свою трассу и углубиться в лес. Это даже не было вызвано опасением промокнуть я уже промок до нитки, поскольку, естественно, не взял с собой резиновый комбинезон. Я ведь собирался гулять по лесу и летать на вертолете. Не боялся я также повредить сигнальные огни, с помощью которых я должен был подать знак пилоту, поскольку они были тщательно упакованы в прорезиненное полотно. Причина была очень проста — двигаясь с такой скоростью, я добрался бы до бухты не раньше полудня.

Единственное, на что я теперь ориентировался, не имея компаса, было направление ветра и общее расположение острова. Бухта, которая была мне нужна, находилась на востоке, ураганный ветер несся с запада, а значит, пока ветер с дождем бьют мне в спину, я иду в правильном направлении. Кроме того, я знал, что остров пересекает с востока на запад гряда скалистых холмов, покрытых соснами, Достаточно было двигаться вдоль нее, чтобы не сойти с верной дороги. Теоретически все было очень просто, а в действительности не совсем, тем более что ветер постоянно менял свое направление в зависимости от ширины лесного массива.

Ровно за полчаса до восхода солнца — а установил я это благодаря часам, поскольку темнота была по-прежнему непроницаемая, я начал сомневаться, что успею вовремя. Задавал я себе также и вопрос, сумеет ли при таких условиях пилот найти место нашей встречи. Я не сомневался, что он сумеет сесть в защищенной с трех сторон от ветра котловине, но сумеет ли он найти ее — это вопрос. Кроме того, я знал, что вертолет теряет управляемость при определенной силе ветра, хотя, увы, не знал, какова эта сила. И все это означало, что пилот может не явиться, а мне предстоит проделать эту прогулку в обратном направлении, найти лодку и под проливным дождем, в холоде и голоде ждать наступления темноты, чтобы добраться до «Файркрэста». Мои сорок восемь часов отсрочки, уже и так сократившиеся до двадцати четырех, уменьшились бы еще на двенадцать часов. Я бросился бежать.