Мироощущение Метерлинка очень сложно и потому весьма скорбно. Его мысль о мире всегда цветет неизлечимою печатью, ибо вырастает из трагически сложного мироощущения. Человек такого ощущения и таких мыслей не может не быть печальным в этом мире. А если этот человек – Метерлинк, тогда его печаль часто превращается в крик, в ужас, в вопль «слепых», которые безнадежно блуждают по своему обособленному острову смерти, который зовется землею.
Метерлинк, как редко кто в Европе, ощутил, что жизнь и смерть, по сути, составляют одну неделимую проблему и одну неделимую муку. Не может человек жить спокойно, если его жизнь окружена небытием и заминирована смертью. Ведь с какой бы стороны ни приступал Метерлинк к жизни и ни входил в нее, везде он встречал смерть, или ее предтеч, или ее хранителей.
У смерти нет языка, нет слова. Она всегда молчит. Нет более упорного и более вероломного молчальника в человеческих мирах. Потому смерть и является самым страшным чудовищем. Немой враг – самый невыносимый и самый отвратительный враг. О, если бы он заговорил! Человек бы ожил; радость бы громом ударила в его сердце. Но смерть всегда молчит. Ведь слово означает жизнь означает смысл, Логос. Если бы смерть заговорила, то умерла бы. Слово – отдушина всякой муки и особенно сильнейшей. Представьте себе, если бы Иов не говорил или если бы Иван Карамазов не исповедался Алеше! От молчания Иов бы умер, а Иван сошел с ума.
Через все свои дела Метерлинк на самом деле задавал один-единственный вопрос: в чем смысл жизни или в чем смысл смерти, каков смысл существования мира? Этот триединый вопрос был особенно остро и искренно им поставлен в своем новейшем произведении «Перед великой тишиной».
Как странный знак вопроса, человек идет по этому миру. Чувствительный к таинственности мира, человек неисчерпаем в воображении и в постановке вопросов себе и миру вокруг себя. И на все его вопросы один ответ – великое молчание. Разве только это? Вселенная, справедливость, Бог отвечают молчанием великим и, увы нам, возможно, вечным. Великое молчание есть самый немилосердный ответ измученному мыслителю. О, ему был бы более желателен любой иной ответ, лишь бы не тишина, великая, упорная, жуткая.
***
По природе своего существа человек – вопрошатель. Но часто весьма трагический вопрошатель, ведь редко, реже всего он спрашивает себя о том, что такое сознание, которое и рождает вопросы, и отвечает на них. Только глубочайшие мыслители задаются этим вопросом. И немо молчат перед ним. Метерлинк же часто весь в этом вопросе. «Сознание, - говорит он, - которым мы столь горды, в котором наше все, без которого бессмертие для нас было бы равнозначно смерти, что оно есть в своей сущности? Может быть, это вид некоей непроницаемой перепонки, новая ткань, паразит нашего мозга, который нас навсегда отделяет от остального универсума? Самый роковой дар наш, который для нас закрывает реальность всего существующего?»
Сознание – это то, что единственно и непосредственно «наше», то, чем мы суть мы, и все-таки в своей загадочной сущности – это некий незнакомый чужеземец внутри нас, чужак, пришедший, кто знает из каких миров, и созданный, кто знает из какой материи. Сознание гораздо нежнее сна, но все же реальнее камня. Человек, если серьезно и искренно задумается над природой свого существа и своего сознания, должен почувствовать, что в его ткань вотканы бесчисленные и бесконечные силы. Как будто весь космос единым, огромным усилием собрался, сжался, сконденсировался в малюсенькое существо и произвел человека. Макрокосмос в микрокосмосе. И наоборот: в малом человеке живут все миры, все их тайны, и действуют все их силы. Кто распутает человека? Расшифрует его шифры? Разгадает его иероглифы? Метерлинк живо ощущал эту макрокосмическую сложность и таинственность человеческого существа. «Мы несем в себе, - заявляет он, - le resume всей истории всех миров». «Человечество, по видимости, ведомо не разумом, даже не чувствами, а силами, инородными и неизвестными. Возможно, оно испытывает влияние определенных космических атмосфер, определенных эфирных зон, через которые оно проходит на своем пути в пространстве и времени. Только его коллективная глупость препятствует тому, чтобы всегда следовать указаниям тех, кто инстинктивно или сознательно понимает, куда ведут эти силы».
Задавленный тайной миров, как некими бесчисленными ночами, Метерлинк болезненно ощущает, что человеческое сознание слишком мало, чтобы осветить своим светом непроглядные тайны: «То, что мы называем сознанием, человеческим сознанием, хотя бы и возведенное до крайней степени силы и совершенства, всегда весьма ограничено, весьма сильно сужено, сведено к одному кругу, неясно освещенному, почти никогда не выходящему за рамки наших повседневных, малых переживаний».
Все существующее настолько сложно, загадочно и таинственно, что не может существовать без некой врожденной разумности. Ибо лишь некая бесконечная разумность может быть не только причиной всего существующего, но и условием его продолжения во времени. Разумность – это постулат бытия и жизни. Извлеките разумность из бытия, и все сорвется в небытие; извлеките разумность из жизни, не сорвется ли все в смерть? Некая премудрая разумность, как нежнейший флюид, разлита по всем существам, от самых низших до высших, и по всем созданиям, от простейших до сложнейших, и поддерживает их в существовании и бытии. Оскорбительная близорукость и холодность – видеть разумность только в человеке и отрицать ее во всем, что ниже и выше человека. Метерлинк чувствует разумность цветка. И он в этом прав. Цветок является цветком благодаря своей разумности. Развейте эту мысль, и она возгласит: соловей есть соловей своей разумностью, пчела является пчелой своей разумностью. Бог есть Бог разумностью, свет есть свет разумностью, минерал есть минерал разумностью; все, что существует, существует только разумностью.
Если бы вселенная не была разумна, - рассуждает Метерлинк, - она давно бы была мертва или лучше – испокон веков мертва, то есть никогда бы не существовала. Универсум существует разумностью. Свет неминуемо разумен, возможно, что он – это сама разумность, во всяком случае, он очевиднейшая манифестация универсальной разумности. Если бы Метерлинк эту свою мысль довел до ее естественного конца, до ее природного совершенства, она должна была бы стать евангельской: Слово – это жизнь; Слово – это свет (Ин. 1: 4, 9). А это значит, что Слово, логосность, то есть Разум, разумность есть энтелехия, сущность света, жизни и всего существующего: ведь все, что существует, существует через Слово (ср. Ин 1:3)
Для Метерлинка непонятна борьба между спиритуалистами и материалистами, ибо обращение материи в дух и духа в материю непонятно и неприметно. Этого обращения попросту не существует. Бесконечно малое не духовнее бесконечно большого; и бесконечно великое не материальнее бесконечно малого… Дух начинается не там где ограничивается видение видение микроскопа; он во всем, что видит глаз. И вот еще один громоподобный метерлинковский парадокс: глыба гранита или кварца настолько же духовна как и мысль Паскаля. А божественная евангельская мудрость благовествует: все осуществилось через Слово (ср. Ин 1: 3), всяческая Тем и о Нем создашася (Кол 1: 16). Он и есть духовность духовного, разумность разумного, жизнь живущего, материальность материального. Поэтому только в Нем единственно и возможна теодицея, антроподицея и космодицея.
Одна и та же загадка содержится во всех существах, во всем, что мы называем духом и материей. Если, - говорит Метерлинк, - все материя, то загадка не более ясна, чем если все – дух, тем более, если все – материя и дух, если просто материя и если материя просто дух. Такой спор ни к чему не приведет.
Мысль – это весьма интересный и чрезвычайно мучительный дар. Я бы сказал, что Метерлинку тяжело, что человек наделен мыслью. В огромном космосе, там, где действуют бесчисленные силы, мрачные и светлые, малюсенькая и мельчайшая мысль человека постоянно мучительно умирает и никак не может умереть. Она бессмертна в своем умирании. В этом и заключается трагедия человека. Человек – гуманист. Если бы у него было больше честности и храбрости, то он бы воспользовался трагичностью мысли для одного: чтобы совершить самоубийство. Ибо зачем ему мысль, если она означает непрестанное мучение в бессмертном умирании?
