Бабушка одного моего знакомого всю жизнь была человеком живым, активным, в ее роду было четырнадцать поколений раввинов. В последние годы жизни у нее случился перелом шейки бедра, и она несколько лет лежала неподвижно. Несмотря на это, ее дом был центром семьи. Туда приходила молодежь — дети, внуки, которые приводили своих молодых жен, мужей. Она сообщала им, как это ни странно, какой–то заряд бодрости. Мой знакомый пришел к бабушке со своей женой и ребенком. Им в то время было лень гулять с ребенком. Бабушка сказала такое пламенное слово со своего одра, которое убедило их: жена стала каждый день гулять с ребенком.

Соломон пишет, что не седые волосы признак истинного старчества, а именно образ жизни и мудрость, которая приобретается.

Когда пожилые люди, особенно женщины, не хотят принимать старость, это выглядит неестественно. Мой знакомый воспитывался в семье, где были еврейские бабушки. Они совершенно не стеснялись быть старыми. Старость они несли как матриархальную царственность.

Оказывается, жизнь не какая–то темная обуза, которая с каждым годом наслаивается, и все тяжелее и тяжелее, ниже гнется хребет, и человек все ближе и ближе к боли, ничтожеству и праху, а, наоборот, это живое богатство опыта. У тех людей, кто это осознает, всегда удивительные живые глаза, молодые, в глазах светится память и опыт. Это люди с ясным умом. Старость в нормальном случае не связана со склерозом, маразмом, это результаты какого–то нарушения.

Все зависит от того, как понимает человек себя, смысл жизни. Мудрые люди всегда ценили просветление старости как состояние ясности, умудренности. С этим был согласен русский поэт Константин Бальмонт:

Понимать эти строки нельзя буквально. Каждое время суток прекрасно по–своему: и раннее утро, когда мир еще ничем не осквернен, и полдень с его зноем. Так и человеческий возраст, каждый удивителен и значим.

Одна женщина прожила почти сто лет. Когда ты соотносишь свой опыт с ее опытом, то понимаешь, что всегда будешь в некой мере позади этого человека, потому что сто лет смотреть в этот мир открытыми глазами и при этом сохранить такое сердечное и доброе отношение к жизни, благодарность к Богу — это уже подвиг. Когда человек старческую немощь несет без жалоб, без ропота, тогда ты пропитываешься уважением к старости, к старости смирившейся и просветленной.

Если человек жизнь свою прожил с Господом, то старость для него является неким периодом, когда, как на Херувимской поют, откладывается всякое житейское попечение. Когда человек в этот период уходит в молитву, то от него идет такая светлость и радость! В каком–то смысле он уже приближается к тому миру, от которого житейские заботы нас отгораживают.

Если же человек не обрел за свою жизнь внутренний стержень, то, когда он отсылается на пенсию, ему становится нечем жить, он все время или смотрит телевизор, или сплетничает во дворе. Это страшно в том смысле, что человек за жизнь не обрел как бы сам себя. Тогда им владеет чувство приближения конца: ты приближаешься к какой–то потере, и это очень страшно. Неприятно смотреть, когда старый человек истерически цепляется за эту жизнь. Это являет, что жизнь он прожил не одухотворенно: прожил только социальную, плоскую жизнь.

Пожилые люди говорят: «Нам осталось только доживать». Если со стороны смотреть, то это напоминает какой–то непроизвольный стоицизм: человек, стиснув зубы, как–то тянет жизнь.

Но с христианской точки зрения все обстоит иначе. В чем является жизнь? Она в общении человека с Богом. Когда человек живет так, что жизнь его с Господом и в Господе, понимает он это или нет, то такого вопроса«дожить»просто нет, потому что человек до самого своего отхода сохраняет полноту жизни. Конечно, смерть тогда будет не концом каких–то нескладиц, неурядиц и страданий.

Обычно же люди, которые говорят: «надо дожить, дотянуть», очень часто имеют представление, что смерть — это все–таки конец всего, полное исчезновение. С любой, более или менее здравой точки зрения, это просто иллюзия. Так не бывает. Так что утешать себя иллюзией исчезновения тоже неразумно.

Когда я однажды пришел причастить уже уходящую из жизни старушку, я спросил ее: «Ты боишься умирать?» Она мне спокойно ответила: «Батюшка, я умирать не боюсь, я боюсь грехов». И заплакала. Она этим ответом дала понять: то, что мы называем смертью, для нее не есть уничтожение и смерть, что не умрет духовно, что она жила и будет жить всегда. Она боялась грехов, потому что это может помешать ей встретиться с Богомне Богу помешать, а помешать ей. Но прощение Господа всегда есть. И никакой грех человека не может отменить Его любвидаже самый тяжелый. Господь видит наши грехи, но Он смотрит на Свой образ в человеке.

У латышского поэта Райво Битениекса есть такие строки:

Осень — мое самое любимое время года. Осенью мир вещей, к которому ты прилепился, которым очень часто заблуждался, становится как бы прозрачным. За миром видимым становится явным мир невидимый. Это самое прозрачное время года.

«Унылая пора, очей очарование», — говорит Пушкин. Осенняя пора не только очей очарование, но и разочарование, глаза уже освобождаются от видимого мира. Осенние пейзажи, когда с деревьев листья опали, на дереве висят только плоды — это образ осмысленной человеческой жизни.

Если старость уподобить осени — это время плодоношения. Осень — приближение конца. Тогда ты осознаешь, что основной плод твоей жизни — это то, что ты скопил в Духе. Даже не дела, которые тоже очень важны; но самый главный плод — это то, что в тебе, в твоем сердце накоплено. Осенью становится легче дышать. Иногда встречаешь людей, которые собой являют осеннюю прозрачность, как земля осенью. Если весной все кишит, все кипит, произрастает, и летом тоже все очень бурно, то осенью в земле есть, я бы сказал, тайна молчания, которую чувствуешь всеми фибрами своей души.

Человек приходит в этот мир как тайна. Ты видишь его как пришельца откуда–то, и он молчит, еще несет в себе сокрытую полноту. Так и старчество через опыт жизни прошедшее, оно тоже как бы смиряется, умолкает и входит в состояние созерцания. Это тайна присутствия, ничего выше этого нет. Думаю, что это может быть главным плодом старчества. Иногда встречаешь человека, который как бы уже не рядом с вами живет, а живет каким–то созерцанием, предчувствием грядущего, того, что будет.

У одного из учителей Церкви, Климента Александрийского, есть произведение «Педагог», в буквальном переводе «детоводитель». Он показывает в нем педагогику восхождения человека в Царство Божье.

Если старость являет, если за ней что–то стоит, то, я думаю, это осмысленно прожитая жизнь. Как говорит апостол Иоанн, там является такая любовь, которая действительно не знает мучения, любовь, которая освобождает от греха.

На примерах жизней таких выдающихся людей, как митрополит Антоний (Сурожский), папа Иоанн–Павел II и основатель общины Тэзе брат Роже можно увидеть, как в тот момент, когда тело предается земле, плод жизни как бы высвобождается смертью. И этот плод становится явлен всем.

Такие люди в старости своей, в немощи становились людьми–символами, то есть плоды приносили уже не столько их деяния, сколько сам образ воплощенного Христа, воплощенного Царства Божьего. И это в нашей жизни становится знаком присутствия мира иного.

Желание жить для ближнего — святое и спасительное, оно всегда соединяет нас с людьми. Оно живет в сердце учителя–пенсионера из Карсавы, который с трудом передвигается при помощи двух палок, но, вопреки физической немощи, опекал больную соседку до ее кончины. Этот человек всегда трудится не только в своем дворе, но и убирает снег на улице. Он говорит, что ему приятно видеть, когда люди в гололедицу идут по прочищенному месту, зная, что никто не поскользнется и не упадет.