— Ты — наивный ребенок. Они хотят жаловаться на своих мызников, на барщину, на телесные наказания и прочие насилия.

— Когда это должно произойти?

— В семь часов, когда все пойдут на пароход.

— Откуда ты узнал?

— В канцелярии полицмейстера.

— А кто это будет делать?

— У реки во дворах запрятаны две роты солдат.

— А ты — ты все-таки пойдешь?

— Кому-то ведь нужно пойти.

— А что если мне пойти вместо тебя?

— Тебе — девочке — они не поверят.

Через минуту отец вышел из комнаты, и было слышно, как хлопнула входная дверь. Я уже успел одеться. Только ботинки были на босу ногу. Я выбежал черным ходом через двор в темную мглу, в густые утренние сумерки и увидел: отец шел к реке, близко держась домов. Я последовал за ним на некотором расстоянии. По улице Лодья тоже по направлению к реке медленно двигались три или четыре человека. Я ясно слышал их шаги и, несмотря на сумрак, различал тени. Я мог бы побиться об заклад, что это были городовые. Я спрятался за каменную афишную тумбу, которая как будто нарочно для этого стояла на краю тротуара, а отец, впереди, казалось, совсем слился со стеной дома. После того как городовые нас миновали, я увидел, что отец отделился от стены и двинулся вдоль домов дальше. Я следовал за ним по пятам, обогнул, как и он, полукруг рыночной площади… Дома я как раз тогда читал, ну, как же его… «Lederstrumpf»[94] этого американца и сразу понял, отец хотел идти берегом, чтобы приблизиться к крестьянскому стану со стороны реки, где туман был особенно густым, и помимо того, если бы он шел напрямик через площадь, его было бы издалека видно в свете костров. Ноздрями я ощутил свежую прохладу реки. Ивовые стволы и лошади были совсем рядом, отец прошел между ближними телегами:

— Эй! Мужики! Кто там у костра не спит? Тихо! Идите сюда!

— А? Чего надо?

— Это вы — посланцы народа, которые собираются утром ехать пароходом в Нарву?

— Никакие мы не посланцы народа, какие мы посланцы… Мы сами народ… А господин кто будет?

— Слушайте, что я скажу. Если в семь часов вы сядете на пароход, из этих вот дворов выйдут две роты солдат и возьмут вас под стражу. Мызники решили, что незачем вам ехать в Петербург.

— Но у нас в кармане паспорта для поездки?

— Вот по ним-то и будут знать, кого взять. Так что если хотите туда добраться, разойдитесь за этот час отсюда. Только не все разом. По одной или по две телеги. Кто через мост, кто на Лууньяском пароме. Кто куда. И — только по тракту. Смотрите, большим обозом не собирайтесь. За Нарвой можете опять все стянуться вместе. А теперь — действуйте быстрее.

Много народу уже вышло из темноты и окружило отца.

— О чем речь?

— Нас взять под стражу?

— Самого бы его за этакие слова под стражу…

— Постой, постой…

— А кто вы такой будете? И какое вам до нас дело?

— Кто я — это не имеет значения. Поверьте тому, что я говорю вам. А дело до вас мне есть, потому что своих единоплеменников от кандалов хочу спасти, а у солдат за пазухой они для вас припрятаны. Шестьдесят пар. Это я знаю.

— У нас в кармане паспорта из полиции — станем мы верить тому, что тут мелешь! Скажи, кто ты?!

— Является как призрак…

— У самого рожа бурмистра…

— Тоже, нашелся стращать!

— Нет, мы всякой болтовне верить не станем.

— Ну, хорошо, хорошо. А если бы папаша из «Постимээс» напечатал в своей газете то, что я вам сказал, — тогда поверили бы?

— Ну… тогда…

— Дак он ведь про это не печатает!

— К сожалению. А если он сам лично говорит вам об этом — так вы не верите?

— Что? Папаша из «Постимээс»?

— Ну да, я и есть Янсен из «Постимээс».

— Ты и есть?

— В эдакой шляпе?

— Слушай, погоди, покажи-ка свое лицо?

— Подойди сюда, к костру поближе…

— Ей-богу — он!

— Он самый. Я к тебе приходил прошлый год в газету. Из-за школьной крыши. Иль не помнишь?

— Не помню, дорогой. Ко мне много народу ходит. Ну, теперь поверили? И уйдете?

— Ну да, теперь-то мы… Надобно всех разбудить… Да, теперь-то мы…

— А ты сам-то как отсюдова уйдешь? Как бы они тебя не схватили…

— Я-то уйду. Ну — с богом!

Отец повернулся в мою сторону, и я прижался к шершавому, влажному обрубку ивы. Когда отец прошел мимо меня, я снова побежал за ним следом, меня никто не заметил. А я видел, как отец поравнялся с баней Рейнхольда, и оттуда ему навстречу вышли двое в мундирах. Уже настолько рассвело, что, наблюдая из соседней подворотни, я узнал господина Яннау, вместе с которым был пристав.

«Morgen, Herr Polizeimeister! So früh schon auf den Füssen?»

«Morgen, Herr Jannsen — Sie auch, wie ich sehe. Was brachte Sie so früh aus dem Bett?»[95]

— Господин полицмейстер, вы охотитесь за добычей для тюрьмы, а я — для газеты.

— И что же вы нашли для газеты?

— Да, все те самые мужики, там у реки. А вы не знаете? Умилительная история: они едут, чтобы говорить с нашим милостивым государем-императором.

— Про них — bitte sehr — ни одного слова. Приказ генерал-губернатора.

— Ах вот как… Жаль, жаль. Получилась бы поистине трогательная история… Но раз приказ, значит приказ. Само собой разумеется. Спасибо, что предупредили.

«Aufwiedersehn, Herr Polizeimeister! Und Weidmanns Heil!»

«Aber Herr Jannsen, das darf man doch nicht so offen wünschen! Sie verderben mir noch den Fang…»[96]

Вслед за тем, как отец вошел в дом, а я еще оставался стоять в подворотне, я услышал, как с рыночной площади с грохотом тронулись первые телеги. В девять часов пароход, нанятый крестьянами, выпустил пар из котла, ибо ни один из посланцев не ступил ногой на его палубу, солдат тайком вывели из окрестных дворов, а орднунгсрихтер Энгельгард со своими соглядатаями топал по рыночной площади и шипел:

— Verfluchtes Gesindel…[97]

Вот какой человек был наш отец, господин Пальм! Благодаря ему крестьяне все же попали к царю. Много ли толку от этого вышло, это уже, конечно, другой вопрос. А что их потом прижал господин Валуев[98] и кое-кто в Сибири оказался, в этом уж наш отец не повинен.

В скором времени здесь, в Тарту, он превратился из пярнуского газетного папаши в подлинного руководителя эстонского народа. Летом шестьдесят девятого года уже на улице Тийги, не так ли, в нашем доме несколько недель кряду с утра до вечера, даже до полуночи, была страшная сутолока. Ради гостей мамаша все время хлопотала на кухне, так что ей уже некогда было обращать внимание на боли в пояснице и даже сменить чепец. Все это время наш дом был полон небывалой суматохи: беспрестанно приходили и уходили разные люди — деревенские и городские, к отцу забегали по делам газеты, заходили члены праздничного комитета, то и дело приезжали из деревень хоровые деятели, они шли к отцу за советом по поводу песен и нот, не забывали дороги и члены правления «Ванемуйне» и, наконец, приходили участники торжества, приносили приветствия; заходили просто любопытные, бывали друзья и иностранцы — Аспелин, Сван, Хунфальви[99]… И отец неизменно в центре этой огромной суеты: то в редакции, то на совещании, то в зале общества, то на репетиции хора, то на сцене, то за кафедрой, то участвуя в шествии — оживленный, общительный, потный и радостный. Дома по большей части просто в подтяжках; только когда появлялись иностранцы, он второпях завязывал галстук бабочкой и быстро натягивал свой черный redingote.

И еще — когда у нас бывал пробст Виллигероде[100].

А почему, собственно, думают, что отцу не следовало быть с господином Виллигероде почтительным? На каком основании считается, что ему надлежало вести себя по отношению к господину Виллигероде бесцеремонно? Я скажу вам: так думают телячьими мозгами на основании полной неосведомленности.