Ох! Помоги, господи, вот сейчас вдруг поняла я — будто кто-то взял мое сердце в руки и сдавил — не для того ли господь послал меня сюда, в эту комнату (я слышу, как Юхан в соседней вовсе еще не спит, только все сопит, да взад-назад ходит) — да, не для того ли господь послал меня сюда, в эту комнату, чтобы я встала с постели, осенила себя крестным знамением и пошла к самому Юхану:

Сын, прости свою глупую мать, но скажи мне по чистой совести…

Денщик генерала фон Эссена спит в коридоре. В комнате с лилиями мокрые поленья в камине погасли. Окна все больше зарастают льдом. И море — тоже. И море — тоже.

Ха-ха-ха-ха! Но что же я мог ответить матушке… Может, вообще твоя жизнь… хождение по тонкому льду над неведомым морем? (А, впрочем, у кого она иная? И бывает ли она другой? Сколько приходится убитых солдат… на каждого живого солдата? Et cetera)… Правду говоря, по поводу льда я не тревожусь. Уже давно. Хорошо иной раз каблуком стукнуть! Ударить шпорой и слушать, как звенит. И взглянуть: дал трещину или выдержал! Выдержал! По поводу льда я сказал: Не тревожься, матушка. Я не делаю таких больших глупостей, чтобы лед подо мной треснул. Если уж сегодняшнюю выдержал… как ты сама видела. Ха-ха-ха-ха!

Но что я мог ответить матушке, когда она посмотрела своими светлыми старушечьими глазами мне прямо в глаза и сказала: Я темная деревенская старуха. И, поди, глупо мне у тебя спрашивать. Но ответь мне по чистой совести: на чистом ли подножье ты стоишь в своей жизни и твоих делах, и на правильном ли месте? Господи боже, что было мне ответить?! На чистом ли подножье… Мамочка… Я взял в свои руки ее проворную, шершавую и озябшую в холодной комнате руку, ее строптивую старую руку, ту самую, которую целовал губернатор… На чистом ли подножье — а что это такое? Мне хотелось сказать ей: конечно — например, убитый Петр Третий (чтобы далеко не ходить) убит рукой почти что моего друга Алексея Орлова (идиот, смерти которого все ждали — разве за это я в ответе?) — наши придворные интриги, наша офицерская зависть, известная доля пролитой в пугачевщине крови, наши кутежи, казнокрадство… — конечно… Но, в конце концов, каждое ведро выжимок, тайно вынесенное из винокурни, которое ты скармливаешь теленку Бурены… Я подумал об этом, я почти уже готов был это сказать! В самое последнее мгновение я вспомнил, как кто-то совсем недавно мысленно себя спрашивал: Меняет ли масштаб суть дела? и сам же крикнул: Непременно! Непременно! Мой faculté de réagir. Да-а; мой faculté de réagir покинул меня на мгновение (и этим мгновением я наслаждался, втайне)… На чистом ли подножье… матушка… как бы тебе сказать… не совсем, действительно не совсем… если мерить евангельской меркой — ха-ха-ха-ха… Но если ты спрашиваешь, на своем ли месте я стою — то в ответ я спрошу тебя (я чувствовал, что мой вопрос мог прозвучать резче, чем я того хотел, и я понимал, что тем самым ответил бы не только ей и не только на то, о чем она меня спросила, а возразил бы себе в одном давнем споре с самим собой — в ответ я спрошу тебя: Не считаешь ли ты, наконец, что я вообще должен был стать лифляндским Пугачевым? Не считаешь ли ты, что и здесь нашлись бы люди, во главе которых мог бы стоять я? Их было бы мало! Или ты считаешь, что лучше бы меня привезли в Таллин в деревянной клетке — одного, как перст одного! Чтобы на Иерусалимской горе меня четвертовали?!) Нет, ничего я у тебя не спрошу…

Мой faculté de réagir снова у меня в руках (и мне немного стыдно).

Матушка, ложись спать! Не мучь свою старую голову. Тебе не развязать этого узла. И мне тоже. Никто его не развяжет…

Она ушла. Я слышу, как рядом в комнате дышит батюшка, А матушка притихла, как мышка. Я стою у окна, отсюда виден Длинный Герман. Окно все больше зарастает льдом. Море тоже. Завтра на рассвете будет сильный мороз. Когда Якоб с батюшкой и матушкой на заре доедут до Ласнамяги, по белой равнине навстречу саням пойдут пятеро мужчин… Иона, а не забыли твои конвоиры обвязать тебе руки тряпкой? Черт бы их взял, если забыли, отморозишь руки, какой же флейтист выйдет из тебя по эту ли, по ту ли сторону моря… Море все больше зарастает льдом… Никому не развязать этого узла… Но у тебя-то ведь узла нет. Только голые, боящиеся холода руки. И флейта… Чертов парень! Ты свободен… Тебе только снести побои и ждать. Весной море вскроется!

Ха-ха-ха! Johann von Michelsonen, Generalmajor und Ritter, Generalleutnant in spe. General der Kavallerie inspe. General en chef in spe[67] — стоит у заросшего льдом окна и спрашивает себя: Herr General! Что произойдет на льду с пешеходом весной, когда вскроется море? Herr General не знает. Есть вещи, которых даже Herr General не знает. Но одно он знает, одно он твердо знает: полтора стакана chambertin'a и сомнительный триумф не смеют лишать человека кристально ясного мышления, Herr General!

Спать, марш!

Большую долю ответственности за то, о чем рассказывалось, я вправе переложить на узкие, но сильные плечи Фридриха Руссова. Узловое событие этой истории изложено в примечании к его фельетону, напечатанному в «Ревальше Цейтунг» сто лет назад. Кроме того, я хотел бы поблагодарить доктора Лео Леэсмента за множество сведений и указаний, которые содержатся как в его в свое время напечатанных работах, так и в неопубликованных записях. Здесь же будет уместно выразить благодарность Вольдемару Миллеру за то, что он привлек мое внимание к случайно им обнаруженным следам крепостнического музыкально-культурного предприятия Петера Дуборга. Само собой разумеется, что при всех остальных событиях, разговорах и рассуждениях изложенной истории автор непосредственно присутствовал сам. Как это бывает со всеми описываю (запутываю)щими исторические истории.

для тех, кому комментарий доставляет особое удовольствие и которых, если автору будет дозволено судить по себе, не так уж мало

(см. примечания в тексте)

Каменная скамья у стены старой важни в начале сентября была приятно нагрета утренним солнцем. Это сразу чувствовалось сквозь тонкие панталоны из серого коленкора.

Присев на скамью, молодой человек несколько мгновений неподвижно сидел в странной позе: его ноги были как-то неловко сдвинуты вместе, а длинные тощие голени были поставлены немного вкось к длинным тощим ляжкам. Когда надежность опоры передалась в суставы и тепло за день нагретой плитняковой скамьи дошло до его с утра пустого желудка, он вытянул вперед правую ногу и огляделся.

Рынка сегодня не было. Рыжая пятнистая дворняга рыночного смотрителя, зажмурив глаза, лежала на булыжнике под пустой коновязью. Со стороны Сайякяйка шли две барские служанки, в руках у них покачивались корзины с сайками, Немного подальше, под раздвоенным фонарем, на желтеющей кучке конского навоза чирикали воробьи. Оттуда только что отправился дилижанс в Петербург. А почтовой кареты на Хаапсалу еще не было.

Молодой человек надвинул плоскую жесткую шляпу на самые брови, чтобы яркий свет не слепил глаза, и стал критически разглядывать свою руку: несмотря на то что он прилежно ее мыл, сустав среднего пальца был в чернилах, а под ногтями оставались следы мела. Он сунул руку в карман и вытащил свежие газеты.

«Revalsche Wöchentliche Nachrichten»[68] и позднее не была ни поучительным, ни развлекательным чтением, а тем более — в 1824 году. Молодой человек положил утром газеты в карман, чтобы взглянуть, не требуется ли в Петербурге домашний учитель. Правда, теперь это ему уже не было нужно, потому что, с божьей помощью, место у него есть, и на следующей неделе ему надлежит прибыть в город на Неве. А там только и делай, что наставляй бог знает каких барчуков и барышень… Сейчас даже думать об этом не хочется.