Вотъ образчикъ Ренановскаго пониманія. Въ предисловіи онъ съ насмѣшкою разсказываетъ, что Бюлозъ отказался напечатать эту его статью въ «Revue de deux mondes», потому что не могъ повѣрить въ существованіе такихъ буддистовъ. Бюловъ былъ правъ, отказываясь вѣрить, что фактъ, обнимающій если не половину, то навѣрно треть рода человѣческаго, въ сущности есть безсмысленный парадоксъ.

Обо всей «Исторіи происхожденія христіанства» можно сказать. что она страдаетъ непониманіемъ самой сущности предмета, и потому, въ цѣломъ, есть произведеніе неудачное. Внутреннее развитіе христіанскаго духа и христіанской мысли представляетъ самую слабую, сухую и безсвязную сторону въ этой книгѣ. За то внѣшнія подробности, побочные предметы изображены иногда съ истиннымъ мастерствомъ, со всею тонкостію нюансовъ. Лучшія главы, конечно, не тѣ, гдѣ говорится о христіанахъ, а тѣ, гдѣ разсказывается о языческомъ мірѣ и о римскихъ императорахъ. Тутъ авторъ замѣтно оживляется и становится интересенъ необыкновенно-проницательными замѣчаніями. Какъ монахъ, глядящій съ жадностью и любопытствомъ на свѣтскую жизнь, онъ видитъ блескъ и прелесть въ томъ, что уже ускользаетъ отъ притупленнаго вниманія свѣтскихъ людей. Такъ, онъ тонко цѣнитъ удовольствія Нерона и чуть не таетъ, когда говоритъ о женщинахъ, и даже объ ихъ притираньяхъ и перчаткахъ.

Между тѣмъ, внутренній ходъ всей исторіи, глубокій переворотъ, совершившійся въ умахъ и сердцахъ человѣчества, изображенъ и не ясно и не полно. Часто съ чудесною отчетливостью указываются отдѣльныя черты того контраста, который обнаружился между нравами и понятіями античнаго міра и новымъ духомъ христіанства; но цѣлости нѣтъ въ этой картинѣ, и нѣтъ той послѣдовательности и ясности, при которой видно было-бы, какъ этотъ контрастъ становился рѣзче и опредѣленнѣе, и какъ сила жизни все больше и больше покидала язычество и переходила на сторону христіанства. Мало того, что этого не показано; Ренанъ кончилъ тѣмъ, что чуть не утверждаетъ противоположнаго. Въ послѣднемъ томѣ, чтобы позабавить и поразить читателей, онъ изображаетъ дѣло такъ, какъ будто побѣда христіанства есть совершенная загадка. Онъ противополагаетъ христіанству стоицизмъ и знаменитаго его представителя Марка-Аврелія. Міръ тогда нуждался въ возрожденіи и искалъ возрожденія. Въ отвѣтъ на такое исканіе явилось два пути, христіанство и стоическая философія, этотъ цвѣтъ всей древней мудрости; но, удивительнымъ образомъ, стоицизмъ, не смотря на всѣ благопріятныя обстоятельства, не имѣлъ успѣха, тогда какъ «религія, имѣвшая цѣлью внутреннее утѣшеніе маленькой кучки людей, по неслыханной удачѣ (par une fortune inouie), стала религіею милліоновъ, составляющихъ самую дѣятельную часть человѣчества [1].

Мысль, которая тутъ сказывается, конечно, очень проста, именно, что мудрость и наука не имѣютъ въ человѣческомъ мірѣ и его исторіи той роли. какую имъ слѣдовало-бы имѣть. Къ несчастію, очень ужъ трудны тѣ натяжки, къ которымъ пришлось прибѣгать Ренану, чтобы доказать такую, казалось-бы, не трудную тему. Онъ превозноситъ Марка-Аврелія сколько можетъ, и какъ мыслителя, и какъ человѣка и дѣятеля. Напрасныя усилія! Христіанскіе писатели и читатели всегда любили книгу Марка-Аврелія, еще больше любили Сенеку, и еще больше Эпиктета. Немножко поздно и хвалить этихъ философовъ, и обращать самаго слабагоизъ нихъ въ какое-то диво. Но, пока дѣло идетъ о книгахъ, невѣрность въ оцѣнкѣ еще не бросается въ глаза. Всего яснѣе преувеличеніе Ренана видно изъ самаго его разсказа о жизни и царствованіи Марка-Аврелія. Гдѣ тутъ плоды стоической мудрости? Этотъ всесильный кесарь не только не внесъ въ жизнь людей никакого новаго принципа, но не сдѣлалъ и никакого существеннаго преобразованія въ своей имперіи; онъ даже ни на кого не имѣлъ вліянія, не пріобрѣлъ ни приверженцевъ, ни послѣдователей, и подчинялся всѣмъ нравственнымъ и религіознымъ движеніямъ языческой среды своего времени. Какъ-же можно въ такомъ человѣкѣ, хотя и очень добромъ и добросовѣстномъ, видѣть одного изъ людей, способныхъ возрождать человѣчество?

Вотъ какимъ парадоксомъ, искажающимъ смыслъ всего дѣла, кончилъ Ренанъ свое сочиненіе. Онъ хотѣлъ быть безпристрастнымъ, а потому и поддался большому пристрастію въ противную сторону.

Эта шаткость ума представляетъ нѣчто поразительное. Она, можетъ быть, свидѣтельствуетъ намъ о какомъ-то глубокомъ недостаткѣ, свойственномъ тому клерикальному образованію, которое получилъ Ренанъ. Онъ потомъ отказался отъ вѣрованій, но у него, кажется, остались всѣ прежнія привычки мышленія, недовѣріе въ уму, предъубѣжденіе противъ твердости и ясности знанія, расположеніе подкапываться подъ самую очевидность и умѣнье изъ однихъ и тѣхъ-же посылокъ выводить неодинаковыя заключенія. Ученые, которые трудятся съ нимъ на одномъ поприщѣ экзегетики, часто изумлялись, что, при чрезвычайномъ обиліи и остроуміи своихъ соображеній, Ренанъ выработалъ себѣ такъ мало какихъ-нибудь цѣльныхъ и ясныхъ взглядовъ. Тутъ, можетъ быть, дѣйствуетъ правило: ignoti nulla cupido. Кто никогда въ юности не испытывалъ твердаго умственнаго убѣжденія, для того строгое научное познаніе никогда не открывалось въ полной своей силѣ и прелести, тотъ и не имѣетъ понятія объ этихъ вещахъ, тотъ и не чувствуетъ къ нимъ живаго стремленія, для того умъ и мышленіе навсегда останутся не серіознымъ дѣломъ души, а лишь какою-то забавою. Нельзя безнаказанно проходитъ школу вражды противъ разума и долгіе годы упражняться въ софистикѣ, какъ въ полезномъ умственномъ трудѣ. Говорятъ обыкновенно, что Ренанъ увлекается краснорѣчіемъ, фразою; но возможность этихъ увлеченій имѣетъ, конечно, причину болѣе глубокую и истинно печальную.

(„Русь“ 1886, № 8 и 9).