Въ отношеніи въ философіи, очевидно, что у Ренана нѣтъ ничего твердаго и яснаго, а что всего хуже, — нѣтъ сознанія этого недостатка, нѣтъ тоски по твердомъ и ясномъ. Его разсужденія о томъ, почему онъ отвергаетъ чудеса, его исповѣданіе эмпиризма, опредѣленіе сверхъестественнаго и пр., - словомъ, всѣ случаи, гдѣ онъ пытается логически опредѣлить и связать свои мысли, — ниже всякой критики. Совершенно ясно, что въ своихъ взглядахъ онъ руководится не послѣдовательнымъ развитіемъ извѣстныхъ началъ, а смутными и перекрещивающимися симпатіями. Симпатіи эти указать вовсе не трудно. Въ Ренанѣ, какъ онъ самъ признается, очень сильно говоритъ чувство человѣка, вышедшаго изъ подземелья на свѣтъ яркаго дня. Отсюда у него то, что Пушкинъ однажды назвалъ слабоумныхъ изумленіенъ передъ своимъ вѣкомъ. Мы говоримъ здѣсь объ умственномъ движеніи, а не о нравственности. Въ нравственномъ и политическомъ отношеніи Ренанъ судитъ о современности самостоятельно, и часто строго и вѣрно. Но умственными явленіями нашего времени онъ совершенно ослѣпленъ и старается только не отстать отъ просвѣщенія. Онъ раздѣляетъ обыкновенное предубѣжденіе въ пользу естественныхъ наукъ, ожидаетъ отъ нихъ познанія самой сущности вещей, видитъ въ нихъ всю силу и все спасеніе. Свои общія философскія убѣжденія онъ однажды выразилъ слѣдующимъ образомъ:

«Живое увлеченіе, которое я питалъ къ философіи, не ослѣпляло меня относительно достовѣрности ея результатовъ. Я очень скоро потерялъ всякое довѣріе къ этой отвлеченной метафизикѣ, имѣющей притязаніе быть наукою внѣ другихъ наукъ и независимо разрѣшать высочайшія проблемы человѣчества. Положительная наука осталась для меня единымъ источникомъ истины. Впослѣдствіи, я испытывалъ нѣкоторое раздраженіе при видѣ преувеличенной репутаціи Огюста Конта, возведеннаго на степень перворазряднаго великаго человѣка за то, что онъ сказалъ, дурнымъ слогомъ, то, что всѣ научные умы, въ теченіе двухъ сотъ лѣтъ, видѣли такъ-же ясно, какъ и онъ. Научный духъ лежалъ въ самой основѣ моей природы» (Souvenirs, p. 250).

Изъ этого исповѣданія всего скорѣе видно, что Ренанъ влюбленъ въ научный духъ чисто платонически. Контъ высказалъ интересную мысль, что положительныя науки (оставимъ имъ это названіе) не разрѣшаютъ высочайшихъ проблемъ человѣчества. Ренанъ, очевидно, не въ силахъ сообразить эту точну зрѣнія; для него познаніе все сливается въ одно общее поприще. Поэтому, онъ не видитъ своеобразія Конта, приписываетъ всякимъ научнымъ умамъ стремленіе и надежду разрѣшать высочайшіе вопросы и отвергаетъ философію лишь потому, что она независимо (à elle seule) берется за ихъ разрѣшеніе. Во всемъ этомъ нѣтъ яснаго понятія ни о философіи, ни о наукахъ, и видно только одно — слѣпая вѣра въ какія-то познанія, которыя должны восполнить и замѣнить философію и, вообще, удовлетворить всякимъ запросамъ ума. Если мы вспомнимъ, что этотъ несознательный позитивистъ есть въ то же время поклонникъ нѣмецкаго идеализма, что онъ съ любовью ссылается на Канта и Гегеля, что онъ пишетъ исторію христіанства, руководясь духомъ и трудами нѣмецкихъ экзегетовъ, то мы увидимъ, какую разнообразную и несвязную смѣсь образуютъ взгляды Ренана.

Противорѣчія, въ которыя попалъ человѣкъ, не составляютъ для него укора, если онъ сознаетъ ихъ и старается изъ нихъ выбиться. Обыкновенно, очень разнородныя симпатіи живутъ въ душѣ человѣка, не находя себѣ примиренія и высшаго единства. Но нехорошо, если эти противорѣчія выдаются за какую-то мудрость, если непослѣдовательность и несообразность признаются за тонкость и глубину мысли. Ренанъ пишетъ всегда такъ, какъ будто не вполнѣ открываетъ свою мысль, какъ будто у него въ запасѣ, про себя, имѣется особая философія, разрѣшающая всѣ его загадки и капризы. Такъ пишетъ онъ конечно для обольщенія читателей; но вѣроятно тутъ есть доля и самообольщенія. Въ дѣйствительности, у него нѣтъ никакой философіи, и даже, говоря по-французски, нѣтъ того, изъ чего дѣлается философія.

Пониманіе религіи — вотъ главный вопросъ въ отношеніи съ Ренану. Тутъ онъ имѣетъ безъ сомнѣнія большія заслуги, и, если-бы не портилъ самъ своего дѣла, если-бы не писалъ, ради ослѣпленія читателей, такимъ догматическимъ тономъ, какъ будто онъ. насквозь понимаетъ всякій предметъ, о которомъ пишетъ, то поворотъ къ лучшему, произведенный его писаніями о религіи, имѣлъ-бы очень серьезное значеніе. Извѣстно, что на фанатизмъ защитниковъ религіи противники ея отвѣчаютъ не меньшимъ фанатизмомъ. До Ренана, во французской литературѣ, значитъ отчасти и въ литературѣ всего міра, люди, отказывавшіеся отъ религіи, были ярыми ея порицателями. Ренанъ первый заговорилъ тономъ не только чуждымъ фанатизма, но уважительнымъ; его живое и пристальное любопытство дышало чувствомъ высокой важности, которую онъ придаетъ предметамъ своего изслѣдованія. Стоитъ сравнить въ этомъ отношеніи Ренана не только съ вольнодумными французами, но и съ нѣмцами, его учителями. Онъ сталъ, напримѣръ, неизмѣримо выше Штрауса, потому что, какъ ни слабы и неправильны его очерки, все-таки онъ уловилъ иныя живыя черты лицъ и событій первобытной исторіи христіанства, онъ даетъ намъ если не ясную картину, то какое-то мерцаніе той дѣйствительности, на которую устремлялъ свое жадное вниманіе. Между тѣмъ Штраусъ съ своими тяжелыми и сухими пріемами приходилъ все больше и больше въ однимъ отрицательнымъ результатамъ; онъ все хотѣлъ быть строго научнымъ и кончилъ совершеннымъ непониманіемъ христіанства и его исторіи.

Настоящаго пониманія религіи нельзя однако-же приписать Ренану. Многое онъ чувствуетъ вѣрно, вслѣдствіе своего церковнаго воспитанія, но цѣлаго онъ обнять не можетъ, и корень всего дѣла ему не доступенъ.

Какъ образчикъ неясности его мыслей, мы приведемъ здѣсь сужденіе о буддизмѣ, о той религіи, которая, конечно, представляетъ односторонній, но за то самый поразительный и отчетливый примѣръ религіознаго стремленія.

Ренанъ не находитъ словъ для порицанія буддистской философіи, ея нигилизма, и затѣмъ продолжаетъ:

«Говоря о буддизмѣ, все кажется, будто мы умышленно подыскиваемъ парадоксы, тогда какъ мы только сближаемъ самые несомнѣнные тексты. Этотъ ужасный нигилизмъ, который у насъ показался-бы верхомъ нечестія, — завершается очень возвышенною моралью».

«Апостолы Сакья-Муни были убѣждены, что весь міръ долженъ стать буддистскимъ. И они ошиблись только на-половину. Самое неудовлетворительное ученіе, какое только когда нибудь грезилось человѣку, увлекло весьма различныя страны. Религія, созданная казалось-бы лишь для утонченныхъ скептиковъ, наименѣе ясная, наименѣе утѣшительная изъ всѣхъ религій, сдѣлалась культомъ племенъ до того времени очень грубыхъ. Кротость нравовъ этихъ благочестивыхъ безбожниковъ, и общій характеръ благодушія ихъ проповѣди — вотъ что сдѣлало ихъ популярными. Веды, строгія и аристократическія, никакъ не могли-бы сдѣлать подобныхъ чудесъ. Народъ принимаетъ религію только съ внѣшней ея стороны. Не отъ религіозной метафизики пропаганда получаетъ свою силу. Умиленіе, благожелательность этихъ добрыхъ монаховъ набросили покровъ на ихъ философію, о которой сами они можетъ быть вовсе и не думали» (Nouv. et. p. 85–87).

Какое неясное и, очевидно, превратное пониманіе дѣла! Ренанъ не только не задумывается надъ вопросомъ, но даже всячески старается выставить его неразрѣшимымъ парадоксомъ, и въ этомъ стараніи находитъ свое полное удовлетвореніе. По его словамъ, самая возвышенная мораль, ни съ того ни съ сего, соединилась неразрывно съ самымъ несостоятельнымъ и неутѣшительнымъ метафизическимъ ученіемъ. Онъ не только не желаетъ объяснить связь между нравственностію и философіею данной религіи, а даже прямо утверждаетъ, что тутъ этой связи нѣтъ, что существуетъ даже непримиримое противорѣчіе, на которое набросила покровъ лишь кротость добрыхъ монаховъ. Отчего они стали такими добрыми, неизвѣстно; но для этого имъ непремѣнно нужно было даже не думать о метафизическомъ ученіи, которое они исповѣдывали.