Но еще яснѣе и опредѣленнѣе тѣ два разнородные элемента въ умственномъ мірѣ Ренана, которые зависѣли не отъ прирожденныхъ свойствъ, а отъ двухъ различныхъ сферъ, въ которыхъ совершилось его развитіе. Первая и начальная сфера было клерикальное воспитаніе и обученіе, сперва на родинѣ въ Третъе, а потомъ подъ Парижемъ, въ семинаріяхъ Исси и Святаго Сульпиція. Ренанъ подробно описываетъ духъ и пріемы этихъ школъ; въ нихъ сохранилась очень давняя. почти схоластическая наука, и Ренанъ точно и картинно изображаетъ, какъ онѣ были совершенно разобщены отъ современнаго умственнаго движенія. «Уже послѣ того, какъ совершилась революція 1830 года», пишетъ онъ, «я получилъ то самое воспитаніе, какое давалось двѣсти лѣтъ тому назадъ въ самыхъ строгихъ религіозныхъ обществахъ» (р. 122). Съ очень теплымъ чувствомъ вспоминаетъ онъ о добросовѣстныхъ. любящихъ, добродѣтельныхъ и даже чрезвычайно ученыхъ своихъ наставникахъ и имъ приписываетъ главное развитіе своихъ силъ.

Но онъ, по неодолимому теченію своихъ мыслей, вышелъ изъ этой умственной сферы. Первый толчекъ къ выходу дало изученіе нѣмецкаго языка, за которое онъ, по своей чрезвычайной жаждѣ къ познаніямъ, принялся ради экзегезы и семитической филологіи. «Я почуялъ», говоритъ онъ, «какой-то новый геній, далеко не похожій на геній нашего XVII вѣка. Своебразный духъ Германіи, въ концѣ прошлаго вѣка и въ началѣ нынѣшняго, поразилъ меня; мнѣ казалось, что я вхожу въ какой-то храмъ. Тутъ было то самое, чего я искалъ, соглашеніе высокаго религіознаго духа съ духомъ критическимъ. По временамъ я жалѣлъ, что я не протестантъ, такъ что не могу быть философомъ, не переставши быть христіаниномъ» (р. 203).

Мы не станемъ слѣдить за всею борьбою, которая совершалась въ Ренанѣ. Скажемъ только вообще, что онъ не просто поколебался въ старыхъ своихъ убѣжденіяхъ, а былъ, очевидно, покоренъ, плѣненъ умственнымъ строемъ новаго времени. Онъ какъ будто вдругъ перескочилъ черезъ два столѣтія, и новое зрѣлище ослѣпило его своимъ блескомъ и перетянуло на свою сторону.

Но, такъ-какъ скачекъ былъ слишкомъ великъ и такъ-какъ только поверхностные люди выбрасываютъ за бортъ цѣликомъ свои старыя мысли, въ умахъ-же глубокихъ всѣ элементы развитія сохраняются, то умъ Ренана, можно сказать, навсегда лишился цѣльности и потерялъ возможность крѣпко держаться за что-нибудь, все равно за старое, или за новое. Онъ находится въ безпрестанномъ колебаніи и часто выражаетъ это колебаніе съ чрезвычайной живостью и искренностью.

Для насъ здѣсь важно то, что мы можемъ видѣть, съ одной стороны, какого свойства тотъ старый католическій духъ, которымъ съ дѣтства былъ проникнутъ Ренанъ, а съ другой, въ чемъ сила той новой мудрости, которая впослѣдствіи увлекла его. Едва-ли есть вольнодумецъ-писатель, который былъ-бы, поэтому, интереснѣе Ренана. Но, въ то же время, ничего нѣтъ досаднѣе писателя, который какъ будто любуется своимъ внутреннимъ раздвоеніемъ, всячески имъ пользуется, чтобы дразнить и забавлять читателя, кокетничаетъ своими гасконадами, хорошо понимая, что говоритъ о предметахъ, въ которымъ ни одинъ человѣкъ съ умомъ и чувствомъ не можетъ относиться равнодушно.

Всякій писатель долженъ избѣгать реторики, то есть не подражать чужимъ мыслямъ, чужимъ теченіямъ рѣчи, не писать того, чего нѣтъ въ немъ самомъ. Но есть въ писательствѣ опасность болѣе тонкая и требованіе болѣе трудное. Не подражая другимъ, можно однако легко и незамѣтно впасть въ подражаніе самому себѣ. У каждаго писателя со временемъ можетъ образоваться своя реторика; не имѣя новой мысли, онъ станетъ дѣлать варіаціи своихъ старыхъ мыслей; не имѣя чувства, будетъ поддѣлываться подъ свои бывалыя чувства.

У писателей очень высокаго разряда этого самоподражанія иногда вовсе не бываетъ. Таковъ былъ нашъ Гоголь, безподобно оригинальный въ каждомъ своемъ новомъ произведеніи. Но не таковъ былъ, напримѣръ, Викторъ Гюго, безъ конца повторявшійся со всѣми своими характерными достоинствами и недостатками. У насъ. какъ на крупный образчикъ, можно указать на г. Щедрина, очень плодовитаго, но вовсе не обновляющагося. Обыкновенно думаютъ, что реторика вообще заключается въ фальшивой высокопарности, въ напыщенности; но и рутинный цинизмъ, безсодержательное зубоскальство есть также несомнѣнная реторика.

Генанъ, особенно въ послѣдніе годы, очень провинился въ подражаніи. То, что сначала было искренно, полно чувства и сдержанности, онъ повторяетъ теперь съ холоднымъ разсчетомъ и съ преувеличенной рѣзкостію, ради эффекта. Таково, напримѣръ, его предисловіе къ Nouvelles études d'histoire religieuse.

Для привычныхъ читателей, своеобразная реторика хорошаго писателя можетъ быть очень любезна; ибо, читатели еще менѣе, чѣмъ авторы, развиваются, и потому любятъ повтореніе одного и того-же. Но есть писанія, задающіяся такими предметами и цѣлями, при которыхъ требованія неминуемо возвышаются. Можно долго писать безпритязательные фельетоны, не обновляя своихъ мыслей и не углубляя своихъ пріемовъ. Но Ренанъ взялся за важнѣйшіе предметы и имѣетъ великія притязанія. «Въ моемъ вѣкѣ», говоритъ онъ, «одинъ я могъ понять Іисуса и Франциска Ассизскаго» (Souvenirs, p. 146). Онъ написалъ исторію первоначальнаго христіанства и употребилъ на ея писаніе двадцать лѣтъ. Что же оказывается? Мысль автора не только не углублялась, а мелѣла по мѣрѣ писанія. Читатель, плѣнившійся остроумными сближеніями, кажущеюся шириною чувства и взгляда въ первомъ томѣ, съ каждымъ новымъ томомъ все больше обманывался въ своихъ надеждахъ. Седьмой и послѣдній томъ, при всей наружной яркости, отзывается уже очень сильно фразою и реторикою, хотя и самобытною. А въ концѣ концовъ, читатель ясно видѣлъ, что эти семь томовъ очень мало подвинули его въ пониманіи сущности христіанства и того великаго переворота, который оно произвело въ человѣчествѣ.

Для своей неустановившейся мысли, для оправданія игры своего ума и чувства, Ренанъ придумалъ нѣкоторыя формулы, какъ-бы правила своей особенной реторики. «Нужно имѣть извѣстную философію», говоритъ онъ, «но никогда не слѣдуетъ ее прямо высказывать». «Истина заключается въ оттѣнкѣ». «Тонвостъ ума со» стоитъ въ томъ, чтобы воздерживаться отъ окончательнаго вывода. «Несчастный тотъ человѣкъ, кто хоть „разъ въ день самъ себѣ не противорѣчитъ“. И такъ далѣе.

Все это прекрасно. При такихъ правилахъ рѣчь становится заманчивою и капризною. Дается полная воля движенію мысли, дается способъ затронуть у читателя самыя чуткія струны, и, если все это дѣлать умно и выражать точнымъ и легкимъ языкомъ, то можно очень успѣшно и другихъ забавлять, и самому забавляться.

Но нельзя такимъ образомъ писать исторіи. Нельзя писать исторіи, не имѣя ясныхъ принциповъ, не становясь на совершенно опредѣленныя точки зрѣнія. Такъ называемая объективная исторія, мечта о которой очевидно очень нравится Ренану, есть дѣло совершенно пустое, потому что невозможное. Исторія открывается намъ лишь настолько. насколько мы способны ее понять. насколько успѣемъ углубить и расширить тѣ основанія, на которыхъ опираются наши сужденія. Если мы питаемъ извѣстное чувство, проникнуты извѣстнымъ убѣжденіемъ, то въ исторіи мы можемъ найти это чувство и убѣжденіе, и по ней можемъ изучать его правильную сторону, его дѣйствительный корень и силу, и понять сторону неправильную, которую оно въ насъ, можетъ быть, имѣетъ. Мы можемъ посредствомъ исторіи безъ конца работать надъ своими мыслями, очищая и развивая ихъ до большей и большей свободы и полноты. И, насколько въ насъ созрѣетъ мысль, настолько и озарится передъ нами исторія; ибо объ ней конечно гораздо вѣрнѣе, чѣмъ объ Гомерѣ, можно сказать, что она дастъ всякому столько, сколько кто можетъ взять.

Но, если мы ничего взять не можемъ и не хотимъ, то есть, если мы не вѣримъ ни въ разумъ, ни въ человѣка, ни въ религію, — вообще не имѣемъ никакихъ точекъ опоры для сужденій, никакого зерна для развитія убѣжденій, если мы приступаемъ въ исторіи, такъ сказать, съ пустыми руками, то мы съ пустыми руками и отойдемъ. Мы можемъ написать какую-нибудь хронологію, перечень событій, собраніе замѣтокъ, но исторіи у насъ не выйдетъ. Или, если мы очень будемъ стараться, то у насъ пожалуй выйдетъ исторія, но только такая, которая, какъ въ зеркалѣ, отразитъ насъ самихъ, то есть будетъ доказывать, что вѣрованія людей всегда были заблужденіями, что цѣпь событій не имѣетъ смысла, что въ человѣчествѣ вѣчно происходитъ безплодное вращеніе тѣхъ-же страстей и увлеченій, словомъ, что вся исторія пустяки, и поучительна только потому, что доказываетъ справедливость нашего равнодушія и сомнѣнія, нашей пустоты.