— Вот она, школа трибунала! — голубые глаза Ивана вспыхнули и тут же потухли: — Эх, даже походку не засекли! Случайный свидетель услышал только прощальную фразу дантиста: «Поклон Новгороду!»
— И все?
— Нет, есть еще. — Неуловимым движением чекист откуда-то извлек мятый лист бумаги с анархическим росчерком. — Автор якобы выслан за кляузный фельетон. Прочти…
Дальнозоркий Калугин примостил письмо поверх газет:
«Берточка, ты самая респектабельная бомбошечка на свете, но это не значит, что, получив мою цидулку, надо сразу же бежать за билетом и ехать ко мне.
Что делает Абрам, приехав в чужой город? Идет в ближайшую аптеку и у Мойши узнает, где парикмахерская, гостиница, базар и синагога. Так вот, моя половиночка, Новгород — увы, не Северная Пальмира и не Одесса-мама, а ветхий городишко: два облезлых берега и семьдесят два облупившихся храма. Есть на задворках и синагога — без провожатого не найдешь.
Все улицы на одну колодку: заборы, козы, куры и пахучие герани на подоконниках, а под ногами пыль, мусор, чертополох выше нашего единственного Семочки. За весь день не встретил ни одного дворника с метлой и ни одного представителя власти: есть ли она тут вообще? На весь город один мильтон и тот дремлет на волховском мосту.
Величие прошлого всегда отрыгается комедийной мелкотой: сегодня Господин Великий Новгород — постоялый двор нэпа, с кутежами и битой посудой, яркими вывесками и загаженными канавами, азартными бегами и ядреной бранью ломовых извозчиков. За одним ресторанным столиком здесь тянут пиво и бывший граф, и отпетый мазурик.
Для меня, юмориста, высланного за острый язычок, нашлись эстрада, клуб, театр, редакция газеты и уйма тем на злобу дня. Здесь много судачат о бешеных псах. Они — плюгавые и мордастые, безухие и хромые — так и шныряют в ногах. Герой дня — Илюша. Кожаной петлей он ловит бездомных, швыряет их в фанерную кутузку и сдает на живодерню. А нас, укушенных, колют сывороткой, да 40 раз! Так что, моя наливная, не спеши ко мне, пока Илюша не запетляет последнюю шавку и пока твой благоверный не съедет из номерного клоповника в чистенькую комнатку с видом на речку.
Меня принял сам начальник ГПУ. Лихой рубака, с орденом и буденновскими усами, не верит, что я дал подписку не разглагольствовать о содержании моего фельетона.
Хвала Иегове! Мне пока везет: перемена мест — перемена счастья, гласит Талмуд. Я весь в порыве взяться за перо. Когда-то Новгородчина подарила пииту сюжет „Ревизора“. Я тоже напишу комедию на местном материале „Доходная старина“— о том, как ревнители древностей греют руки у древностей. Есть музей, три частных коллекции и больше десятка спекулянтов всякими ценностями. Одна из таких золотых штучек весит сорок фунтов.
Ее история — презабавный детектив! Местные купцы, желая утереть нос дворянам, подарившим царице бронзовую модель Тысячелетия, заказали золотую. Но вручить не успели: монарх отрекся от престола. Подарок мастерили, конечно, под строжайшим секретом. А под конец заспорили: одни — кинуть жребий и быть единому хозяину; другие — за продажу кусками, благо нэп щеголяет золотыми улыбками. Мода на червонный блеск во рту дошла до курьеза: портят здоровые зубы. Видать, победили дельцы: дантист Давидович клянется Моисеем, что новгородское золото утекает, как Волхов, через Ладогу, по Неве, а там каналами по квартирам зубных техников».
Озорное письмо прочитано залпом. И, не дожидаясь вопроса, Калугин пояснил:
— Удостоверяю, наша знать действительно преподнесла императрице Марии Федоровне модель памятника, но та бронзовая…
— А золотая? — не утерпел чекист. — Пудовая?
— Впервые слышу, друг мой.
— Что? Групповая утайка?
— Голубчик, трое сохранят тайну, если не знают ее.
В голубых глазах Воркуна проглянул хохотун, но бас его без веселых ноток:
— Фукс упоминает три коллекции.
— Мне известны две: Передольского и Молочникова.
— А что у Молочникова?
— Вещи и письма Льва Толстого.
— Черт подери! — рявкнул Воркун, отгоняя дым от лица. — Может, золотая модель у третьего коллекционера? Кто он?
Вопросительный взгляд чекиста говорил: «Налицо нераскрытое преступление, а у тебя, приятель, логика открытия. Помоги!»
— Хорошо! — Калугин бросил взгляд на площадь и вернул письмо. — Ты исходи из того, что золото потихоньку распиливают, а я постараюсь доказать обратное: золотая модель — легенда. Кто-то хитро придумал вести нас по ложному следу. Но автор легенды — тоже зацепка. Так?
— Так-то оно так, — проворчал Воркун, постукивая дымящей «Пушкой». — Кто же помогает Алхимику? Может, мадам Квашонкина? Агент комиссионки, она часто ездит в Питер. Да ты ее знаешь: она собирает тебе библиотеку…
Без достаточного основания Николай Николаевич не спешил подозревать людей:
— Не пойман — не вор! Присмотрюсь. — Он взглянул на полуденное солнце. — И Передольского повидаю: коллекционеры жадны до редких экспонатов.
Одобрив глазами, Воркун нервно дернул ус:
— Верно, что профессор утаил от комиссии ряд ценностей?
— Верно, друг мой. Но верно и то, что он работает, читает лекции, расширяет музей отца, бережет каждую находку. И нате — отбирают все. Ни в Москве, ни в Ленинграде ничего подобного нет. Я, разумеется, вмешался и отстоял. — Калугин заострил взгляд: — Опять анонимка?
— И опять без вранья! — Иван резко встал. — Вспомнил! Ты ищешь вагонетки для завода. В Руссе на фанерной фабрике есть лишние. Напиши — отгрузят.
Калугин поблагодарил друга и, поднимаясь, указал на газету:
— Почему у нас нет «Правды»?
— С бумагой туго.
— А почему «Ленправда» в избытке?
— Мы же непосредственно подчинены Ленинграду, а там дела вершит Зиновьев. Он пробивной, председатель Ленсовета.
— Вот-вот! — повысил голос историк. — Расплавил в Ленинграде бронзовую ограду, с корнем вырвал трофейные пушки Двенадцатого года. И здесь, глядя на него, его люди обнаглели: убрали памятник народному ополчению. Теперь на очереди монумент России…
— Не допустим!
— Верно, друг мой! И в этой схватке нам поможет документ. — Калугин рассказал о секретке и подумал: «Неужели Берегиня связалась с Алхимиком?»
Задумчивость друга Иван истолковал по-своему. Было время, когда они вдвоем изучали труды Ленина, теперь же один из них частенько пропускает занятия…
— Понимаешь, дружище, текучка заела: газеты читать некогда, а к вечеру в башке затор.
— Но-но! — Калугин, улыбаясь, пальцем постучал по виску: — Учти, батенька, мысль не знает границ. Можем мысленно нырнуть сквозь землю, выйти в знойной Сахаре, погреть пятки в горячем песке, утолить жажду апельсинами, осмотреть пирамиды; потом заглянуть в Лигу наций, покончить с войной в Марокко; отрубить лапу янки в Китае, поклониться праху Сунь Ятсена; махнуть в Рим, плюнуть в глаза Муссолини, приструнить фашистов Болгарии, затем умчаться на Сатурн, сосчитать его кольца, вернуться домой и все это — за пять минут. Не так ли?
— Эх, — тяжко вздохнул Иван. — Я во всем отстал от тебя!
Николай Николаевич не переносил похвалу в свой адрес и стремительно указал на белое угловое здание губкома:
— Сомса переводят. Обидно, голубчик, теряем хорошего руководителя и друга…
— Так его ж с повышением!
Честный, преданный партии Иван и мысли не допускал, что Зиновьев ленинцев заменяет своими ставленниками и что центральная пресса не поступает сюда именно по его указке.
Калугин не пристыдил Ивана за партийную близорукость: старый большевик никогда не подчеркивал умственного превосходства перед товарищами. К тому же дело не только в уме: один закончил учительскую семинарию, а другой — сельскую школу; один прошел «университет подполья», а другой пас помещичьих коней; первый возглавил трибунал, второй — буденновский эскадрон.
Предстоит деликатный разговор с Иваном: не задевая его самолюбия, надо помочь чекисту открыть глаза на новую оппозицию, но пока мало фактов. А главное, ситуация на берегах Волхова настолько пестра, запутанна, что один поспешный непродуманный шаг может надолго разлучить Калугина с друзьями, матерью и родным городом. Зиновьевцы мстительны!
