Палеонтолог взял с полки объемистый череп с зубастым оскалом и приглушенно продолжал:
— В этот миг чувствуешь себя Гамлетом: сам вид черепа располагает к философствованию. Неизбежность тления заставляет нас дорожить жизнью…
Фамилии немецкие, как бальзам, взбодрили доктора, но в то же время казалось, что коллекционер не случайно вспомнил Гамлета: датский принц был великим мастером на ловушки.
— Господин Курт Шарф, как думаете, можно приучить полушария мозга переключаться, работать посменно: левое бодрствует — правое спит, и наоборот?
— О, мозг — феномен!
Дипломат вспомнил о своей миссии и отметил разносторонность интересов русских интеллигентов. Он мысленно бросил упрек Вейцу: «Политика даже умных ослепляет».
Профессор Передольский распахнул дверь светлой комнаты с предметами каменного века. Немец переступил порог и замер: опять сюрприз. У входа воин в ратном одеянии встретил гостя занесенной кривой саблей. Чучело стеклянными глазами охраняет фанерные щиты с кремневыми молотками, топорами, наконечниками. На полу, меж бивнями мамонта, грубые глиняные горшки в белых реставрационных швах. Гегельянец искал изогнутую кость:
— Можно бумеранг сфотографировать? Где он?
— На чердаке, — вскинул руку хозяин и помрачнел. — Пока наука не установит подлинного назначения находки, я, простите, не выставляю…
Русский коллега широким жестом пригласил гостя в соседнее помещение, где стены излучали краски старинных икон:
— Знаменитое новгородское письмо! Богоматерь-то… новгородка! А эта икона псковского мастера — образ с золотыми блестками по фону…
Он облюбовал лик святого с вдумчивыми глазами:
— Видите, два слоя. Калугин говорит: «Древний — чистый, яркий, утверждает новгородскую живопись. Затем былую прелесть отвергли, а теперь реставратор, отрицая позднюю мазню, вернул ей первозданность, но на новой основе: сейчас икона не предмет культа, не чудотворная, а музейная редкость, древний шедевр».
«Калугин, отсутствуя, присутствует», — осознал гегельянец.
Звякнули ключи. Гид отомкнул святая святых — хранилище редчайших документов. Небольшую каморку с застекленными витринами освещало окно, узелененное садовой листвой. В узкую форточку влетела голубая бабочка. Она закружилась над хозяином, который на широкой ладони держал бересту со следами выдавленных букв.
Теперь всему миру известно, что берестяные грамоты прославили Новгород в середине нашего века. Однако великие открытия имеют свою предысторию. Еще в царское время на берегу Волхова обнаружили старинное захоронение — чета покойников была завернута в бересту. Старший Передольский взял черепа и бересту. На ней острием были выведены слова молитвы.
(Дорогой читатель, возьмите занимательную книгу «Я послал тебе бересту». Автор, известный археолог В. Янин, привел показание старожила, который видел в музее Передольского письмо на бересте. Видел эту бересту и я, но, как и все тогда, не придал тому должного значения.)
Немца больше заинтересовала берестяная книга, привезенная хозяином из Сибири. А дольше всего интурист рассматривал автографы Миклухо-Маклая, Козлова, Рахманинова и секретку «Н. Ф.».
(Дорогой читатель, первое сообщение о секретке появилось за моей подписью в журнале «Ленинград» (1941, № 7) под названием «Тайна тысячелетия», и с тех пор ни одного опровержения.)
Гостеприимный хозяин пригласил Шарфа к самовару, однако интурист спешил в Музей революции:
— Я строго по графику живу, дорогой коллега.
Передольский вышел проводить гостя на улицу, где ребята все еще играли в городки, и неожиданно открылся душой:
— Мечтаю, давно мечтаю о городе-музее! — говорил коллекционер вдохновенно. — Пусть гласит реклама, открытка: «Все на Волхов, все в Новгород!» И тогда пароходы, поезда переполнены. Тысячи в день! С утра до вечера экскурсии: на ушкуях в Ильмень — парус, ветер! На курган — зелень, песня! Подъем на башню — пушка, солнце. Всюду польза, всюду отдых. Ожил город. Манят спортплощадка, тир и пляж. Шумит базар, кипит торговля. В полдень — залп! Гудит, зовет колокол: «На лекцию, на лекцию!»
Его бодрый баритон гудел призывно:
— В Грановитой — пленум Академии. В Софии — гусли, хор, музыка! На Вечевой — кино: ушкуйники покоряют Север, Александр Невский штурмует Копорье. Показывают наших героев. А в парке пляски, и всюду радио. Опять гремит Великий!..
Обжигая немца словами, мечтатель указал в сторону Софии:
— Новгород — колыбель Русской державы, родина великого русского языка и школа борьбы за вольность. В честь первого бунтаря на Руси я сына назвал Вадимом…
— О коллега, вы в реальность Вадима и Рюрика верите?
— Нет, уважаемый! Я верю, что новгородцы нанимали варягов, но как только те нарушали договор, их изгоняли. Русские, позвольте заверить, во многом превосходили иноземных учителей.
— Даже в сфере философии?
— А вы побеседуйте с Калугиным, — загадочно мигнул он.
«Вот и гамлетовская ловушка», — смекнул немец, прощаясь. Он давно подметил, что все русские в национальных костюмах абсолютно преувеличивают мощь своей нации.
Однако слова Передольского запали в душу гегельянца: уже сейчас многие народы изучают не Великую французскую революцию, а Великую русскую революцию.
До самого Музея революции немец думал не только о реванше, но и о соревновании с Калугиным: у него, доктора философии, больше шансов на разработку диалектических фигур, формул и аксиом.
ЗАГАДОЧНАЯ ПОПУТЧИЦА
На Московской улице, с деревьями по бокам, интуриста встретил Иванов. В майском костюме, Гном, словно влюбленный, размахивал букетом цветов:
— Я расписывал кузнецовскую посуду! Погубил зрение, но осознал святую истину: бессмертно только искусство, а все другое: политика, наука, философия — тлен!
— Пардон! Вчера вы утверждали…
— Вчера я утверждал: если политик, ученый, философ в своем деле не поднялся до творчества, то он ремесленник. Калугин изрек: «Любой из нас способен не только знать, понимать, владеть, но и творить».
«Четыре регистра», — уловил доктор философии, но не успел развить мысль. Гном неожиданно показал на угол Соловьевской гостиницы:
— Вас ждут! Не смею задерживать…
«Кто ждет? Зачем Гном ходил в гостиницу? Кому предназначены цветы?» — задумался интурист, торопя шаги.
В коридоре профессора поджидал юноша с рыжей шевелюрой и толстыми, как у негра, губами. Он говорил от имени таинственной попутчицы интуриста:
— Моя сестра приглашает вас на вечернюю чашку чая…
— Благодарю! — Он жестом задержал посыльного. — Вам местный архивариус Иванов известен?
— Да! Он друг моего отца.
— Кто есть ваш отец?
— Аптекарь Гершель.
Курт Шарф решил отказаться от кефира. Идя в гости, он вернулся к домыслу: «Вероятно, аптекарь, архивариус и рыжая с браунингом в кармане — связные Вейца. Сейчас, возможно, приоткроется ее „особая партитура“ под маской».
Деревянная лестница, где пахло неопрятной кошкой, привела к черной двери с медной планкой: «Провизор Б. С. Гершель». Не без волнения Шарф нажал белую кнопку электрического звонка.
На звонок вышел высокий, пожилой мужчина. Он, рыжебородый, в роговых очках, вынул цветной платок из заднего разреза светлого сюртука и, смущаясь, приветливо забормотал по-немецки с еврейским акцентом:
— Гут моэн, майн гер-р…
Раскатистое «р-р» напомнило пароходное знакомство с его дочкой. Отвечая по-русски, немец избавил радушного хозяина от напряжения голосовых связок.
Небольшая прихожая с тремя дверями и круглым зеркалом заставлена обувью, зонтиками и манекенами, на которых висели шляпы и пальто, словно хозяин квартиры портной, а не аптекарь. Гость ожидал увидеть антураж, схожий с лабораторией алхимика.
Щелкнув выключателем, Гершель ногой ткнул дверь ванной:
— Ваше полотенце с петухами…
Полки уставлены банками, склянками, колбами. И гегельянец лишь тут почувствовал квартиру провизора.
Столовая освещена вечерним солнцем. Гершель виновато приподнял над седовласой головой темную ермолку:
