Владимир Фольборт: «Когда я 19 июня увидел Бартенева, то он выпрямился и, подойдя ко мне, сказал: «Господин штабс-ротмистр, я надеюсь, что вы сегодня меня уволите от ученья». Меня эти слова покоробили, и я отошел в сторону. Спустя некоторое время мне пришлось остаться в комнате с Бартеневым вдвоем; он вдруг, со страшными рыданиями бросился на диван, бил руками и ногами, потом встал и с неприятным ироническим смехом сказал: «Если страдать, так страдать до конца!»

Виктор Прудников, корнет: «В день убийства, выйдя в полковой садик, я увидел Бартенева в расстегнутом кителе, на груди были заметны какие-то пятна, очевидно, от пороха, руки тоже были запачканы гарью, штрипки у рейтуз тоже были расстегнуты. Погуляв немного с ним и стараясь его утешить, мы зашли на квартиру Сечинского, где в присутствии последнего и Крупенского Бартенев рассказал, что застрелил Висновскую, приняв вдвоем яд, но что самому не хватило духу застрелиться, что она, открыв глаза, сказала по-французски: «Я тебя люблю» и умерла. Очевидно, Бартеневу было рассказывать трудно, хотя, по моему мнению, он был очень спокоен. За все это время он только раз зарыдал. Выйдя опять в садик, он рассказывал о желании Висновской ехать за границу, о том, что генерал Палицын ее не пускал, а хотел, чтобы она ехала вместе с ним в Скерневицы. Вообще, Бартенев был, очевидно, возмущен страшно против Палицына. В саду же он между прочим мне говорил, что он не желает стреляться, дабы искупить свою вину перед покойной и выстрадать за свой поступок».

Тов. прокурора барон Э. Ф. Раден в своей обвинительной речи между прочим заметил, что несмотря на сознание Бартенева, правду в настоящем деле найти составляет довольно трудную задачу, ввиду того, что второй участник разыгравшейся 19 июня драмы сошел в могилу, а чувство самосохранения и другие обстоятельства могут заставить подсудимого скрывать причину. Потому Бартеневу можно верить лишь в тех частях его показания, которые сходятся с обстоятельствами дела, как они открываются, если отрешиться на время от сознания подсудимого. Дав характеристику Висновской, причем огромное значение обвинитель придавал, с одной стороны, ее успехам на сцене, которые создавали ей славу талантливой актрисы, а с другой стороны — связи ее с Мышугой, развившей в ней донельзя кокетство и способствовавшей сильному расстройству ее нервов, он заметил, что Висновская потеряла способность любить, но зато стала ослеплять мужчин блеском своего ума и изяществом своей наружности. Натура Висновской хотя и легко удовлетворялась, но в сущности никогда не была удовлетворена. Сильнее всего в ней была жажда славы. Слабохарактерность ее, эксцентричность и непоследовательность, часто проявлявшиеся, следует объяснить переутомлением, расстройством нервов. Разобрав оставшиеся после Висновской заметки и сопоставив некоторые из них со словами, сказанными Висновской одному из друзей ее, обвинитель закончил ее характеристику следующими словами: «Итак, жить и пользоваться жизнью, с одной стороны, и умереть среди цветов и под звуки музыки, с другой,— вот начало и конец той своеобразной женщины, с которой весною 1889 года судьбе угодно было свести подсудимого Бартенева». Переходя к характеристике последнего, обвинитель прежде всего отметил, что физические потребности составляли сущность Бартенева, для которого вино и женщины играли первенствующую роль. Весь смысл жизни для него исчерпывался вопросом, где бы кутнуть и за кем бы поухаживать. Вся его жизнь роковым образом вела его к несчастью, случившемуся 19 июня. Связь с Висновской, которая не любила Бартенева, но только лишь чувствовала к нему некоторое расположение, дала жизни Бартенева новый оборот: он влюбился. Взаимности, однако, он не видел, и Висновская стала замечать в нем страшную ревность, которой очень боялась: она именно боялась, что он лишит себя жизни. Что происходило в ночь убийства, неизвестно. Но можно предположить, что момент, когда в разговоре с Бартеневым Висновская произнесла имя Палицына, мог быть для нее роковым. Висновская собиралась уехать за границу, куда Палицыну, благодаря его материальным средствам, нетрудно было ехать, тогда как для Бартенева это было недоступно, и Висновская поняла тогда угрожающую ей опасность. Она не желала самоубийства Бартенева из опасения скандала, а может быть, опасения, чтобы ее не обвинили в убийстве. Смерти она не желала и, показывая вид, что соглашается умереть, желала этим только время выиграть. Записки Висновской изорваны Бартеневым, который оставил только те из них, из которых можно вывести заключение, что она умерла по своему желанию. Нельзя верить также объяснению Бартенева, что он хотел умереть вместе с Висновской. Это доказывается его поведением после убийства. Его не ужасала мысль, что любимое существо погибло от его руки. Нет, он просто забыл о нем и утешал себя мыслью, что и с каторги возвращаются. «Я, конечно, далек от мысли просить вас отрешиться от лучших чувств судьи и человека, от чувств гуманности и милосердия,— закончил обвинитель,— но считаю своим долгом напомнить, что с обвиняемого много и нужно требовать, так как происхождением и общественным положением ему было много дано!»

Между обвинением и подсудимым в настоящем деле нет места для захватывающей дух борьбы, для непримиримого спора. Подсудимый, сознавшийся на предварительном следствии, подтвердил без всяких уклонений слово свое и здесь на суде. Это упрощает задачу защиты, сужает объем ее, ограничивает ее доводы теми, которые, по данным дела, могут влиять лишь на меру и степень заслуженной подсудимым кары.

Формулируя с достаточной точностью признаки, по которым судья распознает между безнравственными поступками такие, которые влекут за собой уголовную кару, указывая на роды и виды наказаний, сопровождающих то или другое преступление, закон не исчерпал всех случаев, которые влияют на понижение назначенного наказания, но предоставил судьям значительную долю усмотрения при смягчении его. Все, что в жизни подсудимого, в его характере, в его прирожденных достоинствах и недостатках, наконец, в обстановке совершенного им преступления возбуждает сожаление, снисходительное сострадание в честном человеческом сердце, все это имеет право принять во внимание и судья, отправляющий правосудие. Отсюда следует, что изучение условий, которые влияют на меру наказания, ожидаемого подсудимым, должно совпасть с воспроизведением тех фактических подробностей дела, в которых заключаются яркие признаки наличности данных, уполномочивающих меня говорить о пощаде и снисхождении к моему клиенту. Останавливаясь на них, я воспользуюсь планом обвинителя: сначала изучу прошлое подсудимого и его жертвы до их первой встречи и затем уже, проследив печальную драму, начавшуюся их знакомством, подойду к ужасной минуте преступления. Вся разница будет заключаться в том, что я введу в дело факты, пройденные молчанием со стороны обвинителя, а эти факты дадут место иным выводам, более мягким, чем те, к которым пришел он; но метод, обнаруживающий в своем применении присутствие человечности и сострадания, надеюсь, имеет право конкурировать с тем, которому он противополагается. Итак, к делу. Обвинитель познакомил вас с личностью Марии Висновской. Он не отрицает, даже подчеркивает темные пятна в ее жизни и поступках, ставя, впрочем, их рядом с высотой ее умственных сил, выразившейся в думах и мыслях, занесенных ею в свой дневник. Со своей стороны, присматриваясь к личности покойной, я не вижу необходимости ни идеализировать ее внутренних сил, ни унижать ее житейские поступки. Судя по тому, чего она достигла на сцене, мы знаем, что она не была обижена судьбой: завидной красоте гармонировал талант, эта искра Божия в душе, не затушенная, а развитая трудолюбием и любовью к образованию в молодой девушке. Но было бы ошибкой о высоте ее умозрений заключать по выпискам из ее дневника. Те мысли, которые приписал ей обвинитель, были цитатами, занесенными ею для памяти из умных книг, попадавших ей под руку. Трудно себе представить, чтобы полные отчаяния пессимистические изречения скептика античного мира о блаженстве неродившихся и о счастии рано умерших были «законченными принципами» ее в то время почти еще детской головки, а не просто поразившими ее слух «страшными, но красиво сказанными словами» умного человека. Все в свое время... Для отвращения от жизни еще не наставало срока, а жизнь с ее обстановкой пока работала над сформированием иных характерных черт в личности покойной. Время, когда Висновская записывала указанные цитаты, застает ее уже на сцене одного из театров. Молодой талант уже замечен, выделен из толпы лицедеев из-за куска хлеба. Талант, воплощенный в обольстительные формы молодой красоты, замечен трижды — артистка делается любимицей. Тут-то бы, кажется, быть довольной, как никогда, своим положением, тут-то бы, кажется, не вспомнить ни одного из тех пессимистических изречений, которые ей пришли на ум, а она в них находит, точно несчастный в грустных музыкальных мелодиях, отголосок своему душевному настроению. Разгадка этого — в фактах, занесенных ею в свои книжки. Очаровавшая ее своей эстетической карьерой сцена разочаровывает ее реализмом будничной жизни артиста. В окружающей ее театральной публике она встретила то, что приходится наблюдать везде и повсюду: большинство поклонников, не умеющих уважать женщину в артистке и отделять интересы ее, как художника, от интересов женского и общечеловеческого достоинства. Любуясь ею как артисткой, хотели быть близкими к ней как к женщине. Служа эстетическому запросу публики на сцене, она не обретала покоя и после того, как опускался занавес театра. Любитель, располагавший, благодаря средствам, возможностью всегда занимать лучшее место в театре, требовал той же доступности от артистки и вне театра, когда артистка оставалась только женщиной. И не всегда хватало у нее средств на борьбу с этими условиями артистической жизни. Вы помните те страницы ее дневника, где она жалуется на неотвязчивые искательства одних, на дерзкую самоуверенность других, на оскорблявшее девическое достоинство преследование третьих... Молодое сердце хочет любить, верить в то, что и ей на долю будет дана отрадная встреча, под впечатлением этого она подчас с доверием выслушивает ласковое слово, полуробкое признание, а через несколько дней уже клянет человека, оказавшегося, как и все, искателем либо сильных ощущений, либо быстрых и решительных побед в мире будуаров и таинственных парков... Так живет она, то удовлетворенная артистическим успехом, то оскорбляемая грубостью поклонников, то обольщенная любовью, то разочарованная пошлостью, прикрытой любовными речами. Все это отзывается в ее записках, все это мало-помалу, не формируя из нее глубоко убежденной пессимистки, однако, обращает ее воззрение к смерти и небытию. Она любит говорить о них, любит этого рода образы, и раз — это было по какой-то странной мистической случайности — записала в свою книгу и картину своей будущей смерти. Она хотела бы, записала она десять лет тому назад, умереть в комнате, обтянутой розовой материей, таинственно освещенной лампой, среди цветов и музыки... Позднее жизнь исполнила ее мечтательное желание, хотя суровые условия жизни немного пародировали обстановку, где Висновская покончила счеты с жизнью, пародировали ее, начиная с более темных колеров материи... но об этом после. Книга книгой, а жизнь жизнью. Висновская продолжает играть на сцене, продолжает завоевывать положение, отвлекающее ее помыслы от смерти. Прочно завоеванная репутация талантливой артистки в ее руках. Ею занята пресса, она желанная работница на лучшей сцене польского театра. Однако социальное положение не удовлетворяет всех целей ее жизни. У нее остается внутренний мир женского сердца... а ему нанесены в прошлом тяжелые раны, которых не исцелило время, не утолили успехи. Висновская никогда не уходила в сцену всем существом своим. Женские семейные инстинкты не умирали в ней. Мечты ранней девичьей поры об избраннике не оставляли ее в более зрелую пору. На это нам намекают ее разговоры о женихах и ищущих ее руки. А если это верно, и верно, с тем вместе, мое мнение о ней, то мы можем смело заглянуть в ее внутренний мир в эту следующую пору ее жизни и отгадать мечты и чувства, какие она тогда переживала.