В исходе седьмого часа ожидавший Висновскую Бартенев открыл ей двери помещения на Новгородской улице. Войдя в комнату, Висновская положила на диван два свертка и, раздевшись, вынула из одного из них пеньюар, а из другого большой заряженный, принадлежавший Бартеневу и хранившийся у Висновской револьвер. На вопрос Бартенева, зачем она принесла револьвер, Висновская ответила, что он ей больше не нужен и что она возвращает его владельцу. В начале свидания оба находились под впечатлением размолвок последних дней; потом разговор стал нежнее; Бартенев говорил о любви, о том, что он не переживет ее отъезда, и вскоре прежние отношения возобновились. Приблизительно в 10 часов вечера Висновской захотелось есть. Через полчаса холодный ужин, портер и привезенное Бартеневым заранее шампанское были на столе. Поужинав и попросив Бартенева в следующий раз покупать меньше яств, Висновская легла на диван. Часа два спустя Висновская спросила Бартенева, который час. Оказалось, что полночь миновала. «Пора мне домой»,— сказала Висновская и собиралась одеваться, но по просьбе Бартенева легла опять и задумалась. «Какая тишина,— сказала она через некоторое время,— мы точно в могиле». Потом, помолчав, прибавила: «Пора мне ехать, но как-то не хочется уходить, я чувствую, что не выйду отсюда». Бартенев на это ничего не ответил и разговор прекратился. «Разве ты меня любишь? — возобновила Висновская разговор.— Если бы ты меня любил, то не грозил бы мне своей смертью, а убил бы меня». Бартенев возражал, что он себя может лишить жизни, но убить ее у него не хватает сил. Вслед засим он прикладывал револьвер с взведенным курком к себе. «Нет, это будет жестоко— убить себя на моих глазах, что же я тогда буду делать»,— сказала Висновская и, вынув из кармана своего платья две банки — одну с опиумом, а другую с добытым Бартеневым по ее просьбе из полковой аптеки хлороформом, предложила принять вместе яду, а затем, когда она будет в забытье, убить ее из револьвера и покончить затем с собою. Бартенев согласился. После этого они оба начали писать записки. Висновская писала долго, рвала записки и опять начинала писать. Окончив свои записки раньше Висновской, Бартенев начал ее торопить. После этого Висновская приняла опиум вместе с портером; Бартенев тоже выпил немножко отравленного портера. Затем Висновская легла на диван и, помочив два носовых платка хлороформом, положила их себе на лицо. Через некоторое время Бартенев присел на край дивана, обнял левой рукой находившуюся в забытье Висновскую и, приложив бывший у него в правой руке револьвер к обнаженной груди ее, спустил курок. Когда это случилось, Бартенев с точностью определить не мог; он допускает, однако, что выстрел последовал в три или после трех часов утра. Совершив убийство, Бартенев около пяти часов утра запер квартиру и, забрав с собой револьвер, уехал домой, т. е. в Лазенковские казармы.

Объяснение обвиняемого о лишении им Висновской жизни по ее просьбе и согласно желанию убитой, говорит обвинительный акт, опровергается вполне как показаниями родственников и друзей потерпевшей, так и содержанием восстановленных из найденных на месте преступления разорванных на мелкие куски записок покойной. Текст записок, писанных на польском языке на кусках простой бумаги и двух визитных карточках Александра Бартенева, гласит в подстрочном переводе следующее: 1) «Человек этот угрожал мне своею смертью — я пришла. Живою не даст мне уйти». 2) «Итак, последний мой час настал: человек этот не выпустит меня живою. Боже, не оставь меня! Последняя моя мысль — мать и искусство. Смерть эта не по моей воле». 3) «Ловушка? Мне предстоит умереть. Человек этот является правосудием!!! Боюсь... Дрожу! Последняя мысль моя матери и искусству. Боже, спаси меня, помоги... Вовлекли меня... это была ловушка. Висновская». По поводу содержания последних трех записок Бартенев не дал никаких объяснений и заявил лишь, что он крайне удивлен и поражен их содержанием. Указанная в первой записке причина, побудившая Висновскую назначить Бартеневу роковое свидание вечером 18 июня, находит себе полное подтверждение в многократных заявлениях обвиняемого о намерении лишить себя жизни. Эти угрозы, которым, по свидетельству двоюродных сестер Висновской, Штенгель, Крузевич и Карай, и друзей ее, генерала Палицына, певца Мышуги, дворянина Крживошевского и других, потерпевшая придавала серьезное значение, высказывались Бартеневым на словах и в письмах постоянно. Так, в двух письмах, адресованных на имя Висновской из Москвы во время отпуска Бартенева в декабре 1889 года, значатся фразы: «Если не удастся получить согласие на брак, то вы знаете, на что я решился», или в другом письме: «Буду ли я свободен или нет; если нет, то мне остается лишь не жить». Кроме того, Висновская неоднократно высказывала свои опасения, что ее кокетство с Бартеневым доведет его до самоубийства, и с ужасом заявила, что это позор — иметь жизнь человека на своей совести. Но кроме нравственных побуждений удержать Бартенева во что бы то ни стало от самоубийства, у Висновской были и другие опасения, более реального свойства. Она, по словам ее матери Эмилии Кицинской и двоюродной сестры Елены Карай, опасалась, кроме крупного скандала, который лишил бы ее места в театре, еще и других тяжелых для нее последствий в случае смерти Бартенева, так как последний уверил покойную Висновскую, что отец его состоит московским губернатором, а сестра — фрейлиной Высочайшего двора. Висновская называла Бартенева в кругу близких «страшным» и неоднократно говорила: «Увидите — он меня убьет и отомстит за всех, с которыми я кокетничала». Опасение за свою жизнь и главным образом за жизнь Бартенева удерживали Висновскую прервать внезапно возникшую исключительно ради кокетства и без всякого чувства связь с Бартеневым; она надеялась найти исход из тяготившего ее положения в отъезде на продолжительное время за границу. Жажда славы на артистическом поприще ускорила это решение, и до ее отъезда в Галицию, а затем в Англию и Америку оставалось 18 июня всего несколько дней. Смерти Висновская боялась ужасно; по удостоверению упомянутых выше родственников и друзей Висновской, последняя своими разговорами о смерти только кокетничала; жизнью же она настолько дорожила, что при малейшем нездоровье она посылала за врачом, а ничтожная и даже мнимая опасность вызывала в ней ужас, а затем, по миновании опасности, горячие благодарственные молитвы за спасение. Всегда веселая, остроумная и любящая сильно и искренно мать свою, Висновская о самоубийстве не думала и заявила, между прочим, своему хорошему знакомому, Мешковскому, что ее принцип — «жить и пользоваться жизнью». В последний день ее жизни, т. е. 18 июня 1890 г., за несколько часов до поездки в дом № 14 на Новгородской улице у Висновской обедали певец варшавской оперы Александр Мышуга и англичанка Алиса Розе. По словам этих свидетелей, Висновская была в свойственном ей хорошем расположении духа и, очевидно, далека от мысли о самоубийстве. Прощаясь около четырех часов пополудни с Мышугой, Висновская пригласила его провести у нее вечер того же дня, такое же приглашение получил другой близкий знакомый покойной Степан Крживошевский. Перед уходом из дома на свидание Висновская заказала кухарке своей Грабицкой ужин и приказала горничной Орловской зажечь лампу и ожидать ее; по дороге же к Бартеневу она заезжала к своей портнихе Далешинской, просила приготовить заказанные ею платья к завтрашнему дню и, пошутив с хозяйкой мастерской и работницами, уехала.

Вышеизложенные обстоятельства, говорит обвинительный акт, опровергают объяснение обвиняемого о непринужденном желании Висновской покончить с собою. Данные, добытые следствием, указывают на настоящий мотив, побудивший Бартенева совершить преступление. Этим мотивом была ревность. По заявлению самого обвиняемого, он ревновал Висновскую постоянно ко всем и каждому, кто, по его мнению, пользовался ее расположением. Ревность Бартенева проявлялась с особенной интенсивностью в отношении председателя управления варшавских казенных театров, генерала Палицына. Распространяемые самой Висновской ничем не подтвердившиеся слухи об ухаживании генерала Палицына за ней и даже о намерении последнего вступить с нею в брак довели, по удостоверению свидетелей Прудникова и Пржбыльского, Бартенева до того, что один вид лично ему незнакомого Палицына вызывал в нем озлобление, которое он не в состоянии был скрыть. Ревность и злоба в отношении генерала Палицына и нежелание уступить Висновскую кому бы то ни было должны были возрасти в ночь на 19 июня, во время последнего свидания с Висновской, до крайних пределов. В эту ночь, согласно объяснению обвиняемого, Висновская рассказывала ему разные эпизоды из своей жизни. Жизнь эта была, по словам Висновской, полна неудач и разочарований, причем в виде примера она рассказывала, что даже получение заграничного отпуска сопряжено с жертвами, так как генерал Палицын разрешил ей отпуск с тем, чтобы она уехала с ним куда-нибудь на две недели. Свою злобу к Палицыну и торжество, что Висновская ему принадлежать не будет, Бартенев выразил в составленной им в ночь убийства и разорванной там же, по его словам, Висновскою записке следующего содержания: «Генералу Палицыну. Что, старая обезьяна, не досталась она тебе?»