Так ли это было на самом деле? Василий Занфтлебен утверждает, что действительно посылали за становым приставом, но вовсе не для того, чтобы пригласить на дачу, а только для того, чтобы взять у него свидетельство, необходимое на провоз тела покойного в Москву. Приезда станового пристава никто не ожидал, и собирание документов в кабинете началось гораздо раньше возвращения Зюзина от пристава, стало быть, к нему приступили и на него решились вовсе не ввиду привезенного Зюзиным известия. Когда Зюзин вернулся, все уже было кончено и на даче уже не было ни Гартунга, ни Мышакова, ни документов и никакого другого ценного имущества покойного. Предположим, однако же, что нельзя было дождаться станового пристава, произвести прием имущества можно было и без него, и если далека была его квартира, а сам он находился в отсутствии, то близко, под руками находился старшина и волостное правление — в селе Растокине, менее чем в одной версте от Леонова. Подсудимые утверждают, что Гартунг посылал звать старшину, но тот не явился. К сожалению, судебное следствие несомненно убеждает, что в этом показании подсудимых от первого до последнего слова все ложно или сомнительно, сомнительно уже потому, что в подтверждение своих показаний подсудимые дают только такие показания, которые никак не могут быть проверены. На предложение разъяснить, кого же они посылали за старшиной, подсудимые могли указать только на часто упоминаемого ими покойного кучера Ивана, то есть на свидетеля, который умер, которого спросить уже нельзя! Спрашиваем самого волостного старшину Гранилина, не приходил ли кто-нибудь за ним звать его на дачу Занфтлебена? «Нет, я с 9 часов утра,— говорит он,— до вечера бываю в волости, а если меня там нет (что бывает очень редко), то всегда там остается или волостной писарь, или его помощник, которые и посылают за мной, если я понадоблюсь». Твердо и определенно давал Гранилин свои спокойные и ясные ответы; смысл их был один: никто 11 июня не посылал за ним из села Леонова по случаю смерти старика Занфтлебена, и если б было хотя что-либо подобное, то непременно осталось бы у него в памяти. Так говорит старшина, человек, далеко стоящий от настоящего дела, не имеющий никакого повода под присягой искажать истину. А так как Иван-кучер умер и его показанием уже нельзя проверить Гранилина, то и остается вывод, что за волостным старшиной никто не посылал, никто его присутствовать при взятии имущества покойного не приглашал. Когда же убедились, что оправдание, основанное на посылке за старшиной, плохо, проверки не выдерживает, тогда придумали нечто иное, стали говорить, что посылали за управляющим дачами. И это, к несчастью, не подтвердилось, так как управляющий Силаев объяснил, что ничего подобного он не помнит, а между тем смерть такого жильца на дачах, как Занфтлебен, человека богатого, известного,— происшествие заметное, исключительные обстоятельства, его сопровождавшие, не могли ускользнуть из памяти Силаева. Но если уже никак нельзя было пригласить станового пристава, волостного старшину, управляющего дачами, то ведь рядом с дачей Занфтлебена была церковь, и священник этой церкви только что перед увозом имущества совершил панихиду по покойному. Можно ли было пригласить его? Да, конечно. А был ли он приглашен? Нет. Наконец, можно было просто выйти на улицу, обратиться к первому попавшемуся обывателю-крестьянину, пригласить его в дом и попросить постоять в кабинете в качестве стороннего свидетеля. Ничего этого не сделали, никого не звали и не ждали, принимали, собирали и увозили имущество только три лица, подсудимые: генерал Гартунг, Ольга Петровна и Мышаков. Были в доме и родственники покойного, две сестры г-жи Крадовиль и Хемниц, но и на них подсудимые не могут указать как на лиц, присутствовавших при приеме Гартунгом имущества.

Итак, прием и увоз совершены были тайно, молчаливо, поспешно, без опечатания, без описи, без свидетелей. Несколько противоречит этому только показание одного свидетеля Ивана Зюзина; он не утверждает прямо, что сам лично находился при том, как Гартунг и другие выбирали документы из письменного стола, но говорит, что все совершалось при открытых дверях, что Василий Занфтлебен мог видеть все происходившее. Василий Занфтлебен безусловно отрицает это, но я не думаю, чтобы нужно было мне опровергать показание Зюзина. Вспомним для оценки этого показания только 2—3 факта: Зюзин — двоюродный брат подсудимому Мышакову, Зюзин — его земляк и большой приятель, Зюзин после службы у Занфтлебена прямо перешел на службу к г-же Крадовиль, а от г-жи Крадовиль к генералу Гартунгу, у которого и находился в услужении долгое время спустя после начала следствия, между прочим, и в тот печальный день, когда у Гартунга при этом следствии был произведен обыск. Зачем Гартунгу нужно было именно Зюзина пригласить к себе в услужение, зачем нужно было Зюзину, этому важному свидетелю по делу и бывшему слуге покойного, перейти через дом сестры покойного и найти себе пристанище у Гартунга, а затем странным образом скрыться от него незадолго до суда, чтобы в дни суда уже не находиться в услужении у подсудимого? Не легко проникнуть в эту тайну, да, пожалуй, пусть она и остается тайной, но ведь всякому дан здравый смысл, дано простое нравственное чувство, и этим чувством как-то смутно ощущается, что в этой тайне есть что-то подозрительное, темное...

Таким образом, все обстоятельства тайного увоза Гартунгом, Ольгой Петровной и Мышаковым документов Занфтлебена являются в высшей степени странными и подозрительными, чтобы пока не сказать более. Невольно приходит на мысль, что так не принимают имущества для того, чтобы охранить его, но так похищают его для того, чтобы им воспользоваться. Если же вы вспомните, что при таких обстоятельствах увоза мы уже имеем несомненные данные того, что генерал Гартунг крайне нуждался в деньгах, нуждались и другие соучастники его, что он был назначен душеприказчиком покойного, что в массе документов находились и его собственные векселя, находилась вексельная книга — тот единственный документ, по которому можно удостоверить, кто и сколько состоял должным покойному. Если вы вспомните далее, что когда имущество было приведено в известность, то ни этих собственных векселей Гартунга, ни этой вексельной книги уже не оказалось, что они исчезли безвозвратно после того, как все имущество в течение почти суток находилось в полном, безотчетном, бесконтрольном обладании самого должника — генерала Гартунга, то и для вас станет очевидным, что увоз имущества не был только увозом, а похищением, для которого звание душеприказчика было не более как прикрытие, внешняя оболочка, ширма. Припомните слова графа Ланского, сказанные им в этот же день, 11 июня, слова, слышанные Яблоновским и Кунтом, когда Ланской вместе с Зюзиным проходил мимо террасы. Ланской сказал замечательные слова, он упрекнул Гартунга в недальновидности, употребил бранный эпитет и воскликнул: «Зачем он не взял все документы, что ж ему?!» В этих словах кроется намек на то удобное право, которое сознавал за собой генерал Гартунг. Ведь он душеприказчик, он действует согласно праву, данному ему покойным, кто же может помешать ему распорядиться по своему усмотрению и, прикрываясь этим, соблюсти и свои выгоды?

Затем несколько замечаний об отношении к событиям 11 июня подсудимых Ланского и Алферова.

11 июня 1876 года, в самый день смерти Занфтлебена, Ланской был в Леонове на даче и играл там довольно деятельную роль. Приехав, по-видимому, уже после того, как все имущество было увезено Гартунгом, он переговаривался о чем-то довольно таинственно с Ольгой Петровной, ходил и шептался с Зюзиным, причем произнес уже вам известные слова о Гартунге и документах. Здесь же на даче к нему уже обращались как к душеприказчику, здесь он узнал и подробности взятия Гартунгом всех документов, выслушал все справедливые претензии, подозрения собравшихся к вечеру наследников, но тем не менее, решительно одобрил все действия Гартунга, вдовы и Мышакова в завладении оставшимся имуществом.

Гораздо интереснее и важнее вопрос о том, знал ли обо всем случившемся Алферов? И если знал, то когда и откуда почерпнул он эти сведения?