—

Иди в сраку! У меня рабочий день закончился. Я — не железный и в две смены не вкалываю. Иль не видишь, уже ночь. Я не из-за кого не стану рисковать своей и ее головой, — указал на клячу.

—

А кто мешал привезти раньше? — наступала Люба на Гошку.

Тот жался к лошади, но пекариха наступила ему на ноги и надавила всем весом. Поселенец взвыл от боли.

—

Скажи спасибо, что на мослы! Коли еще брехаться будешь, за яйцы приловлю. Вырву с корнем и скормлю собакам! — приподняла Гошку одной рукой.

—

А кто ж тебе воду привезет? — вздрогнул поселенец.

—

Ты! Кто ж еще? Иль хочешь поторговаться?

—

Не повезу к тебе! Пусть другой вам шестерит! Меня не уломаешь! Не хочу! Хватает своих корефанов. А ты мне кто? — зажал в руках кнут покрепче, приготовился защититься.

Любка приметила, отошла на шаг, подальше от греха. Гошка тут же погнал кобылу, сам вскочил в сани, но и пекариха успела. Ухватилась за бочку, вскочила в сани и, вырвав вожжи из рук поселенца, погнала клячу к реке во весь дух.

На спуске к реке сани перевернулись, и бочка вместе с людьми вывалилась в снег. Любка оказалась под Гошкой. Тот лапал ее всюду, приговаривая:

—

Попалась, стерва толстожопая! Я тебе покажу, как меня лажать! — тискал Любку, вдавив ее в снег гак, что та не могла пошевелиться.

—

Ну, козел, погоди! — пыталась она встать, но Гошка не пускал.

Он влез под кофту к бабе, та визжала, барахталась, но поселенец не был новичком с бабами, знал, где приловить и как действовать. Любка вскоре перестала изворачиваться. Не обращала внимания на расстегнутые телогрейку и кофту и задранную юбку, понимая, что в такую темень никто из поселковых их не увидит. Может, и стоило б согнать с себя мужика, ведь вот нахал, сумел прижучить в сугробе! Но что поделаешь? В поселке ни одного приличного холостяка, все алкаши. Такие кому нужны? Гоша хоть на своих ногах держится. Пусть с виду замухрышка, зато мужик классный! У Любки среди хахалей ни одного такого не было. Она прижала к себе Гошу и стала целовать небритую рожу молча, жадно.

Когда они подъехали к пекарне, там уже было пусто. Все разошлись по домам. Любка грустно усмехнулась:

—

Устали ждать! Хреновый у меня караул! Правда, Гоша? Хотя, что с них спросишь? Навози мне воды в бочки. Чую, новая пурга не за горами. Сделай с запасом.

—

Я-то сделаю, за мной не станет. Но что буду иметь? А главное, когда?

—

Тебе еще мало? — удивилась пекариха и, подойдя вплотную, сказала, — сама тебя найду!

Гоша до восьми вечера возил воду в пекарню. Десять бочек залил до отказа и, просунув голову в пекарню, крикнул:

—

Люба, готовь расчет! Все бочки полные!

—

Она — в формовочной, очень занята, а расчет сейчас отдам! — взяла с полок горячие, румяные караваи помощница пекарихи и, положив их в мешок, отдала поселенцу.

Гошка отвез хлеб домой и, поставив коня в стойло, возвращался домой, опустив голову. «Вот такие они все! Чуть отпустил от себя, она уже занята, а я не нужен. Ну, и хрен с нею. Только вот обидно: я ей воду возил как своей, она ж хлебом откупилась, словно от барбоса. Стал бы из-за него собой и конягой рисковать! Да не в жисть!» — сжульнул поселенец жалобно.

Ему вспомнилась Любка, вдавленная в сугроб. Огневая, горячая, озорная, совсем своя и вовсе не чужая. Нежная и тихая. Видно, не часто была обласкана. А может, и вовсе не знала настоящего мужика, лишь хахалей, редких и случайных, с которыми, крадучись, час или два побыла. Вряд ли они ее согрели, вряд ли запомнились ей. Вон как затихла она в его руках. Гоша вспоминает и крутит головой: «А ведь к снегу приловил, без всяких условий. Попадись ты мне на ночку, хотя бы в моей хибаре, до самого утра не захотела бы уйти. Это верняк! Но, ничего, начало положено! Ты из моих лап уже не выскочишь. Я все равно свое с тебя сорву!»

Корнеев вошел в дом и удивился. В его квартире было протоплено, полы помыты. Везде чистота и порядок. Не мотается одежда на кровати и стуле, все аккуратно висит на вешалках. Клеенка на столе и посуда помыты, полотенца висят возле умывальника.

«Наверное, Маринка похозяйничала, сжалилась надо мной. Кому еще нужен?» — снял сапоги, телогрейку повесил на крючок, чтоб не нарушить неожиданный порядок.

Вытащив из мешка еще теплый хлеб, тихо постучал к соседям. Открыла Марина.

—

Спасибо! Какой порядок у меня навела! Возьми вот хлеб, еще теплый. Только с пекарни.

—

Гош, прибирали у тебя вместе с Анной, которая ночевала в пургу. Она сало и рыбу принесла, просила передать. Вон в сумке стоит. Возьми. Андрей на рыбалку собирается, на подледный лов. На навагу. Хочет вас с Игорем позвать. Пойдете?

—

До выходных дожить надо. Как сложится оно, ведь и пурга может разыграться.

—

Ой, не накличь! — испугалась баба.

Оба, разговаривая, не заметили, как в коридор пошел участковый.

—

Воркуете, пока Андрей на работе? Ну, и прохвост ты, Гошка, ну, и сукин сын! О тебе нынче весь поселок гудит. Едва появился, а уже бабу приласкал на ночь! Оно, конечно, не запрещено, но уж больно ты прыткий!

—

Бабу на ночь? — удивился Корнеев. — Какую? Почему я ее не знаю? Уж коль пригрел бы, она и теперь у меня канала бы как канарейка в клетке!

—

Уже забыл про Анну? Ну, блин, даешь в натуре дрозда! Не успел обсохнуть, уже память о бабе посеял. Весело дышишь, поселенец!

—

Ни сном ни духом, ни в зуб ногой. Не грешен с тою бабой даже в мыслях. Ее с того света выдернули с Игорем, таких не силуют, да и сама про такое давно позабыла. Этой бабе мужик — как ежу гондон, вовсе не нужен.

—

А говорят, что вы уже все решили, — смутился участковый.

—

Поспешила толпа! Да и что взять с фраеров? Баба возникла почти жмуром. Мы с Игорем еле оклемали ее. Все домой рвалась, к сыну. Изревелась вконец, чуть не сорвалась средь ночи.

—

Слыхал я от нее, что добрый ты мужик, но, говорят, не со всеми. С иными так собачишься, в милицию прибегают жаловаться, — посуровел участковый.

—

Значит, плохо достал, если хватило сил к ментам нарисоваться! Эти фраера кого хочешь изведут. Во! Привез я воду Селюкиным. Там пять рыл. Сам хозяин — боров, баба — корова в три обхвата, девка — кобыла необъезженная и два брата, козлы паскудные. И велят воду перенести в бочку самому. Ну, я их взял в оборот. Каждому прозвенел всю биографию в уши, а потом развернул конягу и к другим воду отвез! Ну, посуди сам, я, что, — шестерка Селюкиным? Они на работе жопо-часы отсиживают, а меня запрячь хотели. Вот и отвесил им по локоть. Нехай другого дурака ищут, а тут адресом ошиблись.

—

Не только они жаловались.

—

Ну, еще Колокольникова, черепаха мокрожопая! Мартышка плюгавая, беззубая задница! Она не просила, а потребовала воду переносить. Еще кричать вздумала. А я что, обязан ей или в холуи нанялся? Послал ее и посоветовал впредь базар не открыты

ь

так широко. Она меня «на понял» взять реши- /м, мол, ей, заслуженному человеку, бесплатно воду должны возить и считать это за честь! Нет, ты это представляешь? Чтоб я старую кикимору, пусть у нее на лысине транда вырастет, выше себя держал?! Ну, н и пожелал той почетной мандавошке всю оставшуюся жизнь козла под хвостом нюхать! У нее сын такой же отморозок, мог переносить своей мамашке воду. Не переломился бы. А ведь и не встал со стула, баран плешатый! Я как раз ей последней привез, вымотался, устал хуже пса. Такое зло взяло, развернулся и отдал воду Притыкиным. Ну да, охотнику! Даром! Так хоть «спасибо» услышал от людей. Слышь, участковый, я всегда помню свое место, но и мне, поселенцу, иногда так хочется хоть каплю тепла от людей. Ведь оно ни копейки не стоит. Почему ж скупитесь? Иль самим не хватает, иль нет его у вас? Ведь никого не обокрал, не обидел зря, пальцем не тронул, а уже норовят меня обратно в зону впихнуть. Но за что?