Немец поднял руку. Мощное запястье, поросшее рыжеватой шерстью, было схвачено металлическим браслетом наручников. К стволу пулемета тянулась стальная цепочка.

— Прикован?..

Такого я еще не видал, хотя и слышал об этом, да и в газете читал.

— Яволь, господин офицер, при-ко-ван! — на ломаном русском языке ответил гауптштурмфюрер.

— Вас приковали?

— Нет... Добровольно... Каждый человек имеет слабость: он хочет жить... В нем борются два, — фашист показал два пальца, — два чувства — страх и долг. Но часто страх побеждает. И вот… — Он тряхнул зазвеневшей цепочкой.

— Степин, почему его не отцепили?

— Да никак не перерубят эту чертову цепочку!

— Ванадиевая сталь. — Немец поднял руку на уровень лица. — Очень твердая. Надо зубило... Но все равно.

— А почему спороли нарукавные нашивки СС, гауптштурмфюрер? — показал на его левый рукав, где у офицера СС бывает нашивка с названием дивизии. Вместо нее виднелась полоска невыгоревшей материи.

— Это... наказание, господин полковник. Это... незаслуженное наказание всех СС, — сказал офицер еле слышно, лицо его дернулось. — Это указание, наложенное фюрером на все СС. За то, что мы не смогли остановить русских, когда они прорвали наши позиции на Одере. Гитлер приказал: с позором спороть почетные нашивки. Он лишил нас этой привилегии.

— Всех? И высших фюреров?

— Да... — Губы эсэсовца плотно сомкнулись.

— Гауптштурмфюрер! Кто стреляет из верхнего отсека бункера? Почему не сдается?

— Это командный отсек. Дверь можно вскрыть только сваркой! Там должен быть штандартенфюрер, заместитель командующего обороной сектора «Зет».

— Ну и что?

— Он из старых борцов. Личный друг Гиммлера. — Язык офицера стал заплетаться. — Много на нем крови... Все равно смерть.

* * *

На верхнем ярусе бункера дело не клеилось: подавить пулеметы не удавалось.

— Что будем делать? А, братцы?..

— У меня предложение. Только рискованное... — наконец сказал Степин и сдвинул каску на затылок. — От крыши до верхней амбразуры всего метра два. Предлагаю спустить на веревках двоих добровольцев, на уровень амбразур. Они закидают сбоку амбразуры дымовыми шашками. Как в кирхе. Мы их прикроем огнем с крыши и подстрахуем.

— А что?! — пыхнув трубкой, заметил капитан Тертычный. — Лучший выход из положения, ей-бо!

— Думаешь, так просто? А если из развалин стрельнут? — Я кивнул в сторону кирхи. — Эти двое будут висеть на веревках, как селедки из того анекдота! 

— Надо рискнуть...

И в самом деле, других вариантов не было.

* * *

Веревок на бункере не оказалось, зато телефонного кабеля хоть отбавляй. Из него свили прочные жгуты, привязали к станинам зениток. На другом конце жгутов в двойные петли уселись взъерошенные, как воробьи, — они были без касок — два автоматчика, Пайзанский и Розенблюм. Я и сейчас будто вижу расширенные глаза обоих парней, их последнюю перед спуском затяжку махорочным дымом и как они после этой затяжки шагнули... 

Что у них было в мыслях?

Я остро жалел обоих, но жалость сейчас была неуместна: никто ничего не мог изменить.

Многие автоматчики вызвались добровольно спуститься на стену, но Степин выбрал этих двоих. 

Почему? 

Да просто он был уверен, что и Пайзанский и Блюм выполнят столь необычную задачу. Ребята проверены во многих боях, смельчаки, сообразительные, находчивые. Головы у них ясные, глаз верный, и ловкие, гибкие солдатские руки. А тут надо действовать точно и быстро, наверняка.

И еще: оба худые, щуплые, легкие, их нетрудно и спустить и поддерживать на весу. А если будет опасность — сразу поднять наверх.

* * *

С крыши бункера, находящейся на уровне примерно четвертого этажа, как на ладони были видны обе улицы и перебегающие от укрытия к укрытию пригнувшиеся фигурки солдат, наших и противника.

— Все ли на месте, ребята? Спички, зажигалки, ножи?

— Все на месте, — спокойно говорит Пайзанский. — Я готов!

— Орднунг! (Порядок, нем.) — ерничает Блюм и хлопает себя по бокам. — Ку-ка- рре-ку!

Оба, как по команде, вздохнули и с опаской уселись на краю, свесив ноги и схватившись руками за жгуты.

— Сейчас, сейчас! — Степин прикуривает две новые длиннющие цигарки и вставляет их ребятам в зубы. — Теперь поехали!

Мы со Степиным легли на край крыши. Командовал спуском Степин. Людей внизу почти не было: едва показывался кто-либо, под нами немелленно оживала пулеметная точка.

— Осторожно, товарищ гвардии подполковник. — Розенблюм поднял лицо, я увидал его озорные глаза. — Будем кидать гранаты, как бы взрывом не задело!

— Ты на амбразуру смотри, а не на меня.

— Яволь!

Из Тиргартен-парка вдруг засвистели мины: наблюдатели противника засекли-таки наши действия, холеры! Минометы находились в створе с нами, вспышки их выстрелов заметны при дневном свете; на фоне серого неба мы видели черные, быстро приближавшиеся тушки мин. В полете они слегка виляли. Когда траектория шла на понижение, их уже не было видно, а только взрывы рвались вблизи бункера, подымая султаны красного пламени и черного дыма. Трепаные хлопья дыма оседали в кронах деревьев. Осколки шлепали в стену бункера, к счастью, значительно ниже, чем висели наши автоматчики.

— Может, поднять вас? — крикнул Степин.

— Нет, тут не страшно. Вот если по крыше саданет!

Амбразура была совсем рядом — рукой подать. И жила. Ее пулеметы, простреливая пересекающиеся улицы, открывали огонь по любому челочку. Если человек падал и оставался недвижим, фашистские пулеметчики переносили огонь. Если же был еще жив, пулемет не останавливался, пока павший шевелится. Били наверняка, позиция для стрельбы отличная, и уже несколько наших пехотинцев, пытавшихся продвинуться вдоль улицы вперед, распластались на мостовой, настигнутые смертью.

Пайзанский и Блюм висели уже на уровне амбразур и приготовились бросать в них дымовые шашки и гранаты. Это поняли находящиеся в отсеке немцы: из раструбов амбразур выкатились две ручные гранаты. Громко щелкнув взрывателями, они полетели вниз и разорвались уже на земле.

—. Быстрее! Они там еще придумают что-либо!

— Зажигай дымшашки! — скомандовал Степин и, увидав, что фитили шашек уже дымят, крикнул: — Бросай!

Автоматчики взмахнули руками; один бросал левой рукой, другой правой, обе шашки влетели в амбразуры, а оттуда сразу же огрызнулись огнем пулеметы. Пули, ударившись о кругляши дымовых шашек, отбили их: шашки вывалились из амбразур и, дымя, полетели вниз.

— Придумали-таки, сволочи! — Белые от волнения лица ребят поднялись кверху.

Пайзанский рванул ворот гимнастерки, открылся острый кадык на го худой шее.

Я услыхал взволнованный голос Тертычного с противоположной стороны крыши:

— Товарищ гвардии подполковник! От вокзала к нам двигаются самоходки и танки! Открывать огонь?

С чердака, где остались наши ручные пулеметы, по немцам ударили Чорный и Гельфонд.

— Передай начальнику штаба, — крикнул я Пете Заварзину, который устроился со своей радиостанцией за пушкой, — пока я здесь, пусть берет управление полком на себя! —и вновь повернулся к добровольцам: — Хлопцы, быстрее! Там контратака! Готовы?

Оба молча кивнули, в руках у обоих опять дымились фитили шашек.

— Внимание! Приготовиться-я... Бросай! — закричал Степин.

А над нашими головами уже свистели и чиркали пули: джиу! Джиу! Фьють! Фьють! Фьють!

Тут, на высоте, они свиристели как-то иначе, чем на земле. От этого, правда, было не легче. Мы лежали на плоскости крыши, в мертвом пространстве, где сами пули были не страшны. А вот рикошеты! Рикошетируя от металла зениток и ударяясь о крышу, пули буквально визжали. Они были очень опасны, и вот уж на крыше бункера появились первые наши раненые автоматчики.

Пайзанский и Блюм бросали шашки уже без команд. Из амбразур повалил густой дым, а сквозь него все свистели пули немцев.

— Давай гранатами! — крикнул я.

— Чи-час! — сквозь зубы пропел Блюм.