Хлопцы освоили необычный способ ведения боя, приспособились с проволочным подвескам и действовали спокойно.

— Готовы! Вместе будем кидать? — тоже сквозь зубы спросил Пайзанский.

Закувыркались вниз сорванные с гранат предохранительные кольца и скобы, защелкали запалы, точно в амбразуры полетели круглые шарики гранат Ф-1. И где-то там, в глубине, прогремели взрывы. Пулеметы еще стреляли, но было заметно, огонь их стал малоприцельным.

— Гранатами! Огонь! — От волнения Степин привстал на колено. Еще взрыв. Из амбразур вылетели языки красноватого пламени, словно из пасти дракона.

Крупнокалиберный пулемет наконец замолк! Действовал уже только МГ-42.

В отсеке кто-то кричал: голос похож на женский.

— Вроде баба там! — удивленно воскликнул Блюм.

— Бей гранатами! Глуши их, потом разберемся!

Еще несколько гранат, и МГ-42 наконец захлебывается.

— Ну, как? — поднимает голову Пайзанский. — Кажется, пулеметам капут?

— Для надежности киньте туда, что осталось!

* * *

Внизу, на земле, немцы пошли в контратаку.

Ухают пушечные выстрелы наших танков, и снаряды, вычерчивая трассерами пологие траектории, несутся навстречу вражеским самоходкам и пехоте. С крыши наземный бой виден в непривычном ракурсе. Самоходки, к примеру, как будто стоят на месте, лишь по мелькающим бликам гусениц угадываешь их движение вперед. Рядом с ними брызжут из автоматов очередями маленькие, бегущие и, отсюда кажется, безобидные автоматчики. Бинокль приближает их искаженные криком красные лица.

— Товарищ командир! — сквозь грохот слышу голос парторга. — Откроем огонь из немецких зениток! Тут у них еще снарядов навалом. Мы же их с бункера перещелкаем, как в тире!

Предложение правильное. Ну, Тертычный, ну — молодец... Командую Степину посадить к орудиям автоматчиков, кто свободен. Но прицел исправен только на одной пушке.

— Наводить через стволы!

Через минуту заухали с бункера мощные выстрелы, заревели 128-миллиметровые пушки: «Трр-ах! Ах-ах! Гуу-гуу-гу!» Показалось, что башня под нами вот-вот опрокинется.

Для контратакующих это было громом с ясного неба.

Под прикрытием огня с крыши бункера двинулись вперед и наши «иэсы». Здорово вести пушечный огонь с такой высоты. Умно придумали немцы! Только сейчас я понял, как мы правильно сделали, обезвредив эту крепость. Если бы Смолин вовремя не сумел настоять на этом, много бы полегло перед бункером сталинградцев...

Когда вражеские снаряды ударяют в стену бункера, он весь содрогается, и мы на крыше чувствуем себя не очень уютно. Но, видимо, орудиям немецких самоходок не хватает угла подъема, чтобы стрелять по самой крыше.

От прямого попадания взорвалась передняя немецкая «Ягд-пантера». Почти одновременно подожжен и «Артштурм». Бьют наши танки, стреляем с бункера мы, длинными очередями хлещут пехоту врага пулеметы Чорного и Гельфонда. Здание бункера резонирует, словно огромный контрабас. Мы уже очумели от сумасшедшего грохота.

Но вот самоходки немцев попятились и медленно уползают. За ними, словно растворилась, уползла пехота, исчезли во мгле черные фигурки солдат.

— Ушли фашисты! — Лицо Тертычного расплылось в улыбке, глаза превратились в узенькие, хитроватые щелочки. — Стрелять еще? Снаряды остались!

— Огонь, хлопцы, по Потсдамскому вокзалу, до последнего снаряда. Сделаем презент Адольфу Гитлеру 

Когда Пайзанского и Блюма подняли на крышу, оба они без сил повалились на бетон. Дрожащие пальцы никак не могли скрутить цигарку, махорка так и сыпалась из рук.

— Ну что, орлы? — Степин достал папиросы.

Только что гремел бой, и вот уже тут, над бункером, тишина...

— Даже и вы закурили! — ехидно улыбнулся Степин.

Люди повернулись ко мне, молча смотрели, как я зажег папироску и неумело держу ее в пальцах.

Вдруг на крыше раздалось звонкое чириканье — воробьи появились! Сначала пара, за ними целая стайка.

* * *

4 мая 1945 года мы проезжали по Сарланд-штрассе. Зенитные орудия с крыши бункера были сброшены на мостовую, возле них играли берлинские мальчишки. Мальчишки всюду остаются мальчишками... Они выкрикивали слова военных команд и галдели, как настоящие солдаты-немцы. Командовал мальчишками голенастый веснушчатый паренек в коротких кожаных штанишках и длинных гольфах.

Мы подозвали его. Он щелкнул каблуками и застыл, уставившись в мои ордена.

...Через пару минут, когда мальчишки уже поделили между собой круглые плитки трофейного шоколада, я спросил:

— В бункере кто-нибудь есть?

— В бункере работают русские пиониеры!

— Пионеры?

— Саперы, наверное,— подсказал кто-то из наших.

— Они открыли дверь наверху! Мы можем показать герру команданту!

— Вы и там побывали?

— Яволь!

Мы поднялись на верхний этаж бункера. В отсеке, откуда стреляли пулеметы, висел смрад разложения. На жестком топчане лежала мертвая белокурая немка в черном мундирчике шарфюрера СС. Рядом привалился немолодой лысый офицер со знаками различия штандартенфюрера СС и золотым почетным нацистским значком. В свесившейся руке штандартенфюрера был зажат офицерский «вальтер».

На железных столах у закопченных амбразур стояли два пулемета с покореженными стволами...

* * *

Теперь, когда сражение охватило самый центр Берлина, зловещий гул стал еще тяжелей.

Опытное ухо по характеру такой «музыки» может определить, где идет бой, каковы его особенности и кто в нем участвует — какое оружие. Выстрелы пушек в «оркестре» боя — удары больших барабанов, разрывы — грохот и звон литавр, пулеметные очереди — барабанная дробь, а свист мин, снарядов и пуль — будто голоса духовых и струнных инструментов. Конечно, такое восприятие звуков на поле боя вырабатывается не сразу. Тот, кто впервые в бою, слышит не «музыку», а какофонию ужаса: ему кажется, что каждая пуля, каждый снаряд летят в него... Нет, не услаждали наш слух трагические мелодии трудных и невезучих боев сорок первого—сорок второго годов... Но теперь, в Берлине, — совсем другое дело! Теперь мы слышим «симфонию» боя, понимаем ее и, можно сказать, наслаждаемся ею!

* * *

После того как форсировали Ландвер-канал, наш путь разошелся с путем Первой гвардейской танковой бригады, хотя шумы боя, который средние танки вели где-то слева, прослушивались отлично. В этом грохоте появились вдруг новые, непривычные звуки тяжелых ударов стали о сталь. Потом мы поняли, что это удары гусеничных траков тридцатьчетверок о железнодорожные рельсы; а при разворотах боевых машин на рельсах раздавался ломающий ухо скрежет такой силы, что люди затыкали уши.

По мере нашего продвижения к центру звуки боя первогвардейцев становились все громче. На их пути поднимались жирные клубы вонючего дыма; горели цистерны с нефтью, шары огня взлетали в небо, а спустя минуту слышались взрывы — глухие удары, строчили там и пулеметы: танки, по-видимому, вели бой с пехотой противника.

И вот из коптящего облака, оглушительно хлопая траками, выскочили стремительные силуэты тридцатьчетверок. На башнях виднелись «ромбики» с опознавательными знаками Первой гвардейской.

Тотчас приказываю дать им навстречу опознавательные ракеты; чем черт не шутит — в горячке боя страсти накалены, танкисты могут по инерции выстрелить и в своих! Тем более, в этой мгле «ИС» с их длинным стволом, тяжелым набалдашником дульного тормоза можно принять за немецкие «Тигры». Такие случаи уже бывали.

Увидев наши ракеты, тридцатьчетверки остановились. Машины даже замерли на миг, их словно осадили «на скаку», и они изумленно клюнули пушками. Через минуту откинуты командирские люки, и под круглыми танкошлемами я узнаю дорогие мне лица капитана Шилова и лейтенанта Лени Паркова. Оба закопчены до предела: блестят лишь глаза да зубы. 

— Урра-а-а!— кричим мы.

— Ур-ра-аа! Ура-а! — отвечают первогвардейцы и, выпрыгнув из своих танков, бросаются к нам.

Трудно передать чувство, какое охватывает тебя, когда в самом пекле боя встречаешь старых, испытанных и верных товарищей! Совсем близко я вижу их лица и еще твердые от боевого азарта скулы, жесткие рты. Хлопцы сжимают свои «бронетанковые» объятия так, что трудно дышать!