Ребята рассказывают о себе, спрашивают о новостях.

Есть у нас новости, как не быть. На носу праздники Октябрьские — красим, скоблим. Пароходство премию отвалило. Приказом командующего всем объявлена благодарность. Котова списали с корабля. Ярко выраженный синдром страха перед морем, таким чудным словом назвали врачи его состояние. Может быть, матросы так передали. А в общем, сдался Котов. Своему собственному страху сдался.

— Правильно сделали, что списали. Симулирует, не симулирует, какая разница. Море не для таких, как он. Как там Боев, Грачев?

Спросил Соловьев и на подушку отвалился. Тяжко им еще.

— С ними Крутов говорил, — рассказываю я. — Они думали, что их спишут, но замполит говорит — нет. Для них, говорит, подобное решение было бы слишком легким. Будем, сказал, все вместе из них делать моряков.

Мы еще говорим, а потом Вовка просит подать утку.

— Сестра здесь молоденькая, — оправдывается он.

Вовке стыдно. Мне, наверное, тоже было бы стыдно.

— Хватит, хватит. Увиделись, и ладно, — гонит меня вошедшая в палату сестра, и я прощаюсь с ребятами.

— Ты зайди, — просит меня Вовка, и я понимаю. — К Зинке.

Демобилизованных много. Для них подготовлен эшелон. Вагоны пассажирские. Почти в каждом окне — военно-морской флаг. Тот самый, что всегда на гафеле во время похода, в бою. Фронтовики, участники войны сберегли эти флаги, увозили их с собой. На память.

Мне дали увольнительную, я пришел провожать Леонида и Мишу.

Стоял готовый к отправке эшелон. По перрону ходили моряки. Некоторые из них были с женщинами.

На моей груди справа поблескивал новый орден, слева — медаль. Награды вручили вчера в Доме офицеров на торжественном собрании. К наградам, к тому, что они у меня на груди, я еще не привык. Руки время от времени тянутся вверх, я легонько поправляю медаль, дотрагиваюсь до ордена. Когда мои осторожные движения перехватывает взглядом Леонид, края его глаз улыбаются. Вместе с ребятами уезжает Костя. Он выпил. Его провожает женщина. Возле вагона у них идет какой-то нескончаемый разговор. Миша едет в Сталинград на тракторный. Он уже одет не по форме. На нем пиджак, белая рубашка с галстуком, кепка. Только брюки флотские оставил, ремень с бляхой. Из вагона не выходит, смотрит на нас из окна.

Леонид взволнован. Не балагурит, больше молчит. Если что и скажет, то с беспокойством. Он уезжает в Москву. Много слышал о столице, а не был в ней ни разу. Едет, чтобы все в жизни начать сначала. Специальности — никакой. Только оружием владеет в совершенстве. Теперь это ненужное умение. Есть основание для беспокойства. И обо мне думает, я вижу. «Ты нас не подводи», «Пашку помни», «Не в лесу остаешься, среди людей». Фразы короткие произносит, ими он вроде как воздух рубит. То и дело поглядывает в конец перрона. Потом говорит, чтобы я передал привет Николаю Александровичу Алешину. Хотел, мол, Кедубец завет оставить, жалел, что не простились, ну, да ладно, авось еще свидимся…

Меня вроде гребнем волны захлестывает. Слов во мне много. Через три-четыре дня Леня встретится с Федосеевым. Пусть бы передал Коле, чтобы он был спокоен за меня. Я многое понял в последнее время. Теперь я пойду по полю-жизни прямой дорогой. Ты, Леня, говорил мне, что все мы являемся на свет помимо нашего желания, но с первого вздоха должны платить. За каждый глоток воздуха, за каждое хлебное зернышко, за свет солнца и за дождь, за ночь и за день, за великий дар природы — жизнь. Подлость, трусость, жадность и прочее паскудство в оплату не идут. Человек в этом разе устойчивость теряет, может, сыграть оверкиль, сесть на мель. Я постараюсь усвоить эту истину до конца. Передай Николаю…

Не выплескиваются слова, трудно их выговорить. Может, не надо?

Только я так подумал, на перроне показался начальник политотдела. В тот же миг увидел нас.

— Вот незадача, понимаешь, — окая произнес Алешин. — Думал, не поспею. Успел, однако.

Капитан первого ранга достает из портфеля сверток, передает его Леониду.

— Лиза тебе напекла в дорогу, бери.

— Спасибо.

Последние слова, советы, пожелания. Гудок паровоза.

— Юнга на вас, — говорит Леня, и они прощаются.

Кедубец обнимает меня, целует, на ходу садится в вагон. Скрывается расцвеченный флагами эшелон. Я остаюсь, чтобы вернуться на корабль.

Странно, но с отъездом Леонида я не ощущаю потери. Наоборот — во мне словно прибыло силы. Это ощущение оттого, верно, что с демобилизацией фронтовиков ответственность за корабль легла на нас. Какой окажется моя служба? Как сложится моя жизнь? На эти вопросы ответа пока что не было. И все равно время, подумалось мне, высветит все отметины. С отъездом Леонида я почувствовал себя отдельным подразделением, за спиной которого надежный тыл: дядя Паша Сокол, Слава Топорков, Коля Федосеев, Леня Кедубец. И капитан первого ранга Алешин, и капитан-лейтенант Крутов. И этот тыл мой оставался со мной.