По боевой тревоге я у орудия. От моего умения зависит скорострельность главного калибра. Есть у меня два подносчика снарядов: матросы Котов и Соловьев. Соловьев должен вытащить снаряд из кранца — ящик с ячейками, — передать его Котову, который и кидает этот снаряд мне. В гавани все было просто. Доставали, кидали, заряжали. Было даже весело — разминка. В море другое дело. Не вышел по боевой тревоге Котов, его укачало. Боцман полетел приводить Котова в чувство, а нам дали условную команду, что Котов убит. Теперь Соловьев сам достает снаряды, кидает их мне. Я мотаюсь возле орудия со снарядом в руках, не могу попасть снарядом в казенник.

— Ты целься, целься лучше, — смеется наводчик.

— Выбрось этот снаряд за борт, — поддерживает его второй наводчик, — он тебе только мешает.

Я и вправду вроде бы прицеливаюсь, но корабль вновь ударяется о волну, я прижимаюсь плечом к казеннику.

— Отставить! — кричит командир орудия, в который раз объясняя, что так дело не пойдет, что если я сотворю такое на настоящих стрельбах, то мне просто-напросто оторвет голову, потому что казенник во время выстрела откатывается с такой силой, что и слона убить может.

Меня учили, я учился. Отметил про себя: чем больше занят, тем меньше угнетает качка. Мне легче стало после такого открытия. Постоянно ищу себе дела.

Каждый день что-то новое, каждый день открытия. Постепенно, не враз отступила качка. Море увиделось: большое, необъятное… Появилось свободное время. Вечерами. В такие часы мы устраиваемся с Вовкой на люке форпика, хотя это и не положено, и говорим. Почти всегда на небе висит огромная лунища. Далекая и загадочная, как судьба. От луны до борта корабля протягивается лунная дорожка. Она не отстает от нас, даже если корабль на ходу.

Сегодня я вспоминаю рассказ Леонида.

«…Той заварухи, юноша, вам не представить. Мы шли по Днепру на цыпочках. То ж сорок первый год. Гады с левого борта, гады с правого борта. Монитор, юноша, не иголка в стоге сена, монитор — бельмо в глазу, его видно. И мы его прятали. А потом выходили и говорили гадам: «Здрасьте». И наши пушки не молчали. Мы работали по ночам. Днями мы тоже работали. Зализывали пробоины, и языки наши распухали. Мы шли к Одессе. У нас было две тысячи двадцать пробоин, кто их считал. Разве ж порядочный человек станет отвлекаться от работы. Нам было не до счета. Мы стреляли.

Вы, юноша, видели когда-нибудь моряка на кобыле, нет? И не увидите. Это же смех. Мы выходили на берег. Мы садились верхом и были похожи на королей. Мы давили фашистскую жабу собственными руками и возвращались на корабль. Мы прорывались. Я вам не совру, юноша, если скажу, что с воздуха в нас тоже стреляли, нас бомбили, они постоянно искали нас, и мы прятались даже в камышах…»

Рассказ Леонида о том, как монитор Пинской флотилии, на котором он начал войну, прорывался к Одессе, вспоминался в подробностях. То ли потому, что вечер выдался лунным, то ли оттого, что рядом сидел Вовка, а я рассказывал ему о капитане первого ранга Алешине — нашем начальнике политотдела, о том, как я наконец попал на корабль. Ведь это он, начальник политотдела, пришел тогда на катере, и не один, с комиссией, на побережье по письму Лени Кедубца, с которым вместе они прошли нелегкий путь отступления. Леню и Алешина свела война. Вначале рейда монитора по оккупированной врагом территории в живых из командиров оставался только политрук. Он вел корабль, ходил со всеми в атаки. Политрук принимал пополнение: одиночных красноармейцев, группы, выходящих из окружения бойцов. Они дрались и вышли к Одессе. Вывел их капитан первого ранга Алешин, который тогда, в сорок первом году, был политруком, а Леня комендором.

Вовке интересна моя история. Слушает в два уха.

…Улица, огни, подъезд пятиэтажного дома. Сначала я хотел зайти к капитану первого ранга Алешину в политотдел, но остерегся. Политотдел рядом с экипажем. Увидит тот же писарь, и сгоришь. Гражданское обличье не поможет. Письмо не передашь, на гауптвахту сядешь. Узнал, где живет начальник политотдела, пришел к нему домой. Женский голос за дверью: «Кто там?» — «С письмом к капитану первого ранга». Дверь открылась. «Коля, к тебе». Сидел, пил чай, рассказывал. О группе, о том, как пробирался с рыбаками в город, о Лене Кедубце, о безобразиях, которые творятся и на базе, и на побережье, о якобы списанной, но на самом-то деле хорошей барже, о том отношении к нам, с которым мы столкнулись.

Капитан первого ранга Алешин с Волги. Говорит окая, неторопливо. Черты лица крупные. Руки крепкие, жилистые. Прочитал письмо, взорвался. «Лиза! — крикнул. — Ты послушай, что они делают. Ты помнишь того высокого матроса в Севастополе… Когда ты уезжала». — «Такая нерусская странная фамилия?» — «Да, балагур, весельчак Кедубец». — «Ты писал, что он погиб». — «Нет, оказывается, был ранен, теперь здесь. Это же гвардия наша!» — «Что произошло?» — «Опять наломали дров. Ответственность за воспитание людей возлагают на цапковых (незнакомая фамилия), никитенковых (это о товарище майоре). Безобразие!» — «Успокойся, Коля». — «Нет, ты послушай, что рассказывает юнга».

Идти по полю-жизни не просто. Это я давно понял. Поле неровное. То увязнешь, то запутаешься. Поэтому, как только выбираешься на сухой травянистый взгорок, хочется отдохнуть. Мне хочется, чтобы не кончался поход, шел и шел корабль. Я не только привыкаю к качке, я начинаю присматриваться к своим товарищам. Мне с ними служить и служить. Откуда во мне такая уверенность, я не знаю, но сдается, что так и будет.

Для военного моряка каждый выход в море — прежде всего учеба, отработка задач, приближенных к боевой обстановке. Одну из таких задач мы только что сдали. Наш корабль «подвергся нападению» и с воздуха, и с моря. «Противник» применил отравляющие вещества. Нам пришлось «отбиваться», «заделывать пробоины», «гасить пожары», «заменять убитых», выполнять десятки команд, бегать в плотных защитных костюмах при изнуряющей жаре. Мы стреляли из всех видов корабельного оружия, заводили пластырь, заменяли друг друга. Заливали корабль хлоркой, смывали хлорку тугими струями забортной воды, терли палубу, надстройки жесткими щетками. Когда я сбросил с себя тяжелый резиновый костюм, снял противогаз, в моих сапогах оказалось много воды. Как из ведра вылилось.

— Это же пот, — объяснил мне Володя Соловьев. — Килограммов по пять мы сегодня сбросили как пить дать.

Рядом с нами раздевался Сашка Грачев. Сапоги у него сухие. Я обратил на это внимание. Обратил внимание и на то, что сразу после отбоя у трубы, где у нас кранец с махоркой, забренчала гитара. Грачев, не иначе.

— Грач, — слышу голос, — давай про Балаклаву.

Рулевого дважды просить не надо. Тронул струны, запел.

Слушают Грачева. Кто с ухмылкой, кто на полном серьезе. Песня.

Лихой припев. И Грач выглядит лихо. Успел сменить рабочий берет на бескозырку, надел ее так, что она чудом держится на его макушке.