ПЕСЬЕ РАСПЯТИЕ
Кучешко распетие
Богочтители: благость ваша есть безумие одиночества до скончания.
(Псалом покоренных)
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ДАВНЫМ-ДАВНО
Ни дальше. Ни ближе. Точно тут, где проходит для них мировая ось, в Кукулине, в могиле, что меня исподтишка караулит, я распрощаюсь с мраком: раб прощается с солнцем, когда перестает видеть сны. У меня нет снов, нет желаний. Никому не нужный старик. Не грежу о смутах и бунтах, не грежу о солнце. И о смерти своей не печалюсь: по покойникам плачут живые. Но и ты, кто бы ты ни был, не смей выкапывать мои кости, дабы сквозь мою оголившуюся лопатку разглядеть собственную судьбу. Укрепись, не ожидай поспешения. Ты один. Борись или умри. Укрепись и посади вяз над моим челом. Предвижу: птица воспоминаний совьет гнездо в его разросшейся кроне. Сделай это – убей ее, дабы понять: у тебя нет судьбы. Запомни, кто бы ты ни был, вчитывающийся завтра в мое писание: сотри прошлое его, Кукулино лишится будущего. Запомни: судьба – это будущее.
Лот
ДАВНО
Дальше. Среди морских разбойников, под гробницами фараонов, в пустыне искал я свою могилу. Ищу и теперь – под чернолесьем, в некоем Кукулине. Приближаясь ко второй половине второго столетия, я не знаю, что ожидает грядущих после меня. Мертвец не прозорлив, предсказывать не умеет.
Борчило
НЕДАВНО
Кукулино – забвение самому себе. Вчерашнего раба не помнит земля. И небо тоже не помнит его. Мертвый раб не имеет имени.
Отец Прохор
ГЛУБИНЫ
(Аттила – Милутин [1])
И гунны, и они тоже рушили этот город.
Те, что не сгибли от орд Аттиловых, бежали из Скупи в сторону северных гор. Возможно, тогда и зародилось Кукулино. Или позднее, в пору бегства перед аварами и еще перед печенегами, узами, куманами, норманнами. Кукулино, славянское уже, делалось становьем племени берзи, от временных глубин до Тимофея, проклевьшалось и загнивало, обитало под тенью смерти, всхлипывало и пело, грезило раем и сотворяло ад или позволяло другим сотворять его для себя. Люди из Кукулина не имели своей короны, зато имели над собой множество кесарей: византийского окопийцу Василия Второго, норманнского предводителя Бемунда, царя Стефана Неманю, болгарского властелина Калояна (а потом Ивана Асеня, Калимана, Михаила Асеня, Константина Асеня Тихого), византийского императора Теодора Ангела (и Михаила Восьмого Палеолога), царя Милутина. И всяких иных меж ними и до них.
И кукулинец грыз кости брата своего, ежели брат ему оказывался по зубам.
Но и его тоже грызли.
Неизвестный летописец
* * *
Из глубин прошлого, из некоей мглистой старинности, жилистый ломонос обвивает Кукулино и села вокруг него. Когда первые Христовы вестники покрестить пытались диких славян, встретили отпор. Ради покорства своего пред Перуном, громовержцем и подателем плодородия, кукулинцы распяли собаку на большом деревянном кресте на той стороне Давидицы, она тогда называлась Скупицей. Учиненное надругательство заполнило их мутноватым блаженством. Но христиане, не менее дикие, ответили мщением – возвели на крест кукулинца. Пес и человек гнили несколько дней на солнце. Затем исчезли с крестов. Воскресли. Три ночи пламенело небо. На нем при луне, тоже словно бы раскаленной, можно было углядеть собаку и человека. Зверь, Иисус вознесенный, был в золотой шерсти, кукулинец же распадался. С тех пор место на той стороне Давидицы зовется Песье Распятие.
1. Прохор
Из дали, той дали, до какой мысль добирается быстрее, чем любопытство, находила желтая мгла, поднимавшаяся из сухих комьев или из густо разросшегося одуванчика. Может, это была обманная мгла, привидевшаяся усталому глазу человека, который лишь на миг распрямился, вынырнув из неизбывных тягот.
Этот человек я, послушник и монах уже, Нестор, несколько лет назад – Тимофей из Кукулина, ни молодой, ни старый, зато зрелый и перезрелый. Неважно со здоровьем, я лечусь. Бывает, сотрясает меня кашель, но кровь я уже не выплевываю давно. Суровость относится к недужным с презрением. Но не ко мне: я оказываю покорство игумену монастырскому отцу Прохору, когда силы есть, работаю за двоих, немощный, замкнувшийся в башне своего одиночества, никто не дивится мне, никто не одаривает ни презрением, ни восхищением.
Шесть тысяч восемьсот двадцать шестое лето, кизил вот-вот зацветет, золотистые рои ос покидают свои гнезда под стрехами. Внизу, рядом с болотом, утрами укрытым мутно-серыми испарениями, три дня пахал я монастырскую землю, что была ни скуднее, ни обильнее сельских нив. Днем, словно захлебнувшись солнцем, невидимый селезень щелкал твердым клювом. Из верб вторили ему сороки и дятлы, да изредка с межей отзывались куропатки. Резво перелетали коноплянки и дрозды. Перепелки еще не появились, и цапли тоже не показывались. Тихо посиживала нежить в большом бучиле. По воде плавали утки.
Борозды, взбухавшие за мной, ровные и с вывернутым пыреем, испаряли тепло. По дернине с путаными муравьиными переходами не шире полой соломины сновали черные проворные стайки, собирали свои беловатые яйца, чтобы их воротить в темноту до того, как губительное солнце истребит будущее потомство. Вдали, по-над горным чернолесьем со звериными норами и костями безымянных отшельников, небеса менялись. Делались то голубыми, то розоватыми, то рябыми.
До сумерек, протянувшихся между днем и ночью, пара монастырских волов с соком мартовской молодой травы в крови была послушна. Там я освободил их от упряжки и пустил пастись. В монастырь не возвращался, ночевал у поля в шалаше, сплетенном из ореховых прутьев. Перед тем как свернуться под одежонкой, увидел над собой трепещущие звезды, похожие на серебряные птичьи сердца. Невидимые линии от одной звезды до другой могли быть тропкой пролетевших миров. Как знать, может, на каждой звезде имеется свое Кукулино и свой пахарь Нестор?
Эти три дня я пахал не только монастырскую землю. У многих не было волов. Я вспахал бывшую свою ниву, пропитывающую теперь мою приемную мать Долгую Русу, и кое-какие еще. Для всего, что я намеревался сделать, весенний день оказывался недолгим. Ночи, наоборот, тянулись нескончаемо. Чуть по-перекликались совы, и уже окунулась в болотину вызревшая луна. На погосте и всюду по округе стояла тишь. Только земля словно бы постанывала. Корни репейника и душицы с жадностью высасывали ее влагу.
На четвертый день я проснулся, когда еще не побледнели последние звезды. Острота влажного воздуха проходила сквозь меня, как через решето, изгоняла сон. Поеживаясь от холода, после ночи закостенелый, я вышел из шалаша и, сразу все поняв, едва устоял на ногах – прервалось дыхание. С пересохшей от жара глоткой метался туда-сюда, перешел Давидицу, спросил у первой встреченной пары пахарей, не видели ли они монастырских волов. И не слушая их, знал ответ. Эти двое, Кузман и Дамян, с детства неразлучные побратимы, отводили глаза, Растерялись, под ресницами залег недосып.
«В горах шныряют грабители, – толковали они, разводя руками и тряся лохмотьями. – Чтоб их дьявол на тот свет уволок». «Волы», – задышливо твердил я им в лица. Отступали перед моим смятением. И они, и все, кого я встречал, – пахари, ранние косцы, козьи пастухи – не находили ответа. Из-за поваленного суховатого вяза бесстыжими губами усмехалась мне сноха сопатого Дамяна. Возле босых ее ног лежала охапка тростника. К ней подошла еще одна, с непокрытой головой и распахнутая, что-то ей прошептала. Захихикали.
