Любезный друг читатель, уверяем тебя: такой книги о российских «зонах» ты до сих пор не читал. Конечно, ты можешь возразить: такая ещё не значит – хорошая. Но ведь это, брат (или, скажем, сестра), твоё дело, что ты вкладываешь в понятия «хороший» или «плохой». Как говорят мастера ритуальных услуг: за нами – гроб, за вами – покойничек.

Автор расскажет тебе о жизни за «колючкой» так, как видел её, как её понимает и воспринимает. А воспринимает он её зачастую с иронией, сарказмом и жизнеутверждающим цинизмом. В отличие от подавляющего большинства щелкопёров, у Фимы свой взгляд на вещи. Точь-в-точь как у поэта Коли Гумилёва, который, говоря о своих читателях, гордо заявлял:

Я не оскорбляю их неврастенией,

Не унижаю душевной теплотой,

Не надоедаю многозначительными намёками

На содержимое выеденного яйца.

Одни сочинители, повествуя о тяжкой арестантской жизни, стращают публику такими ужасами, что в конце концов вносят весомый вклад в повышение процента заик на душу населения. Обитатели тюремного мира в их рассказах предстают как гнусные и кровожадные животные из семейства крокодиловых или, в лучшем случае, как спившиеся вурдалаки.

Другие в безграничной жалости к несчастненьким зэкам извергают из себя столько слёз и соплей, что эти потоки сострадания способны поглотить архипелаг ГУЛАГ, как океан – Атлантиду.

Третьи, вместо того чтобы по совету Саши Пушкина с учёным видом знатока хранить молчанье в трудном споре, упорно пытаются корчить из себя «бывалых» и «жуют за понятия» – то есть объясняют лоховатым вахлакам то, о чём и сами-то не имеют представления.

Самая тупая категория рассказчиков – сочинители детективных романов. Живого уголовника они видели разве что в программе «Криминальные хроники» или в подворотне, где кодла малолеток, отпустив перепуганному бумагомараке подзатыльник, общипала его, как рождественскую индюшку.

Разумеется, встречаются достойные бытописатели зон и лагерей, которые сами чалились не один год – Андрей Синявский, Игорь Губерман, Феликс Светов и другие. Правда, часто такие произведения более мемуарные, нежели художественные.

Я же попытался совместить в своих байках подлинность, художественность и увлекательность. Не забывая об арестантском жаргоне, уголовных традициях и «понятиях», тюремно-лагерной обстановке… Большинство рассказанных историй в основе своей – подлинные. Нечто подобное действительно когда-то и где-то случилось. Но Фиме не по душе роль холодного фотографа. Скупую документальную прозу он дополняет колоритными подробностями и деталями, передавая особенности речи персонажей, их характера, внешнего вида, вставляя свои замечания и мысли по поводу и без повода. Кто-то скажет, что при этом автора заносит, в его историях что-то преувеличено, что-то слишком густо замешано… Но дорогие мои – это же байки, а не отчёт с профсоюзного собрания!

А в общем-то, как говорят на «зоне»: «Не веришь – прими за сказку».

Рафик геворкян, невысокий ушастый армянин из нахичеванского предместья Ростова, как и многие кавказцы, отличался необыкновенной вспыльчивостью и горячностью. Вот, кстати, назови его «кавказцем» – он тут же бросится устраивать качки¹:

– Ты совсем тупой, да? Я тебе не кавказец, я ростовский пацан! Да хоть и армянин, всё равно на карту погляди! Армения – не Кавказ, Армения – Закавказье!

Одному из «приблатнённых» во время завтрака в столовой он надел на голову тарелку с овсянкой, когда тот с пренебрежением процедил, отодвигая «зверька»² с насиженного места:

– Это на воле ты Рафик, а на зоне ты – жорик³! Посунься, плесень…

Блатарь⁴ был по-своему прав: молодой армянский парень в колонию попал случайно, к тому же по «бакланке» – статье, не очень уважаемой в зэковской среде (в 91-м году, о котором идёт речь, статья 206 УК РСФСР – «Хулиганство»). Банальная драка в ресторане с нанесением телесных повреждений. В общем, как ни верти, а Геворкян относился к числу «случайных пассажиров»⁵ (первый свой срок он получил условно – за пьяное оскорбление народного депутата).

Не добавило осуждённому авторитета и то, что на зоне Рафик попал в число так называемых «бедолаг» – зэков, которые забрасывали всевозможные инстанции жалобами на несправедливость вынесенного приговора. Оно, положим, девяносто девять процентов арестантов уверены, что их осудили «ни за что». Многие обжалуют решение суда. Но только «бедолага» фанатично штурмует судебные высоты, пытаясь доказать, что чист, как тургеневская девушка. Он будет слать свои эпистолы до самого последнего дня пребывания за «колючкой» – если, конечно, кто-то там, на Олимпе, раньше не дрогнет под натиском назойливого зэка…

При этом сам Рафик активно презирал большую часть борцов за справедливость – подлинную и мнимую.

– Мне на них смотреть тошно! – возмущался он, тыкая пальцем в какого-нибудь арестанта, который, тихо шевеля губам в углу, сочинял очередную «кассачку»⁶. – Грамотеи хреновы! «Уважаемые граждане, извольте-позвольте, суд не учёл, прокурор загрубил»… Так даже бикса на бану⁷ член пососать не просит! Не сюсюкать надо, а требовать! Как старичок говорил, который на ёлках картошку сеял? Мы не можем ждать милостей от природы: взять их у неё – наша задача!

Мудрость дедушки Мичурина согревала Рафику душу, как спившемуся пролетарию – фраза об экспроприации экспроприаторов. Самый гуманный суд в мире щедро отмерил ушастому армянину сроку на всю пятилетку, но Рафик принял встречный план и решил отсидеть эту пятилетку в два года. С первых же дней своего пребывания в колонии Рафаэл Геворкян бросился в омут сочинительства жалоб, прошений и требований.

На первых порах вдохновение Рафика всеми силами пытались сдержать его близкие. Видимо, хорошо зная буйный темперамент своего сына, внука, племянника и брата, родичи не без оснований полагали, что темперамент этот лучше держать на привязи.

«Рафик, дорогой, – умолял сына папа Самвэл, – я тебя очень прошу: не надо никаких глупостей. Рафик, папа делает всё, чтобы уладить это дело. У папы уже есть хороший адвокат. Ещё раз тебе говорю: никуда не пиши! Забудь на время русский алфавит! Армянского ты, слава богу, не знаешь…».

– Слышь, а чего они очкуют⁸? – удивлённо вопрошал Рафика сосед по койке Валя Лупатый. – Чё ты там такого можешь начирикать? Ты ж не Паганини!

Лопоухий только пожимал плечами. И продолжал творческий процесс. Жанр его сочинений представлял собой нечто среднее между ультиматумом и письмом армянского запорожца турецкому султану.

Послания Геворкяна летели на волю стаями, косяками и эскадрильями. Ковровые бомбардировки накрывали прокуроров, суды всех инстанций, министерство юстиции, МВД, правительство, Организацию Объединённых Наций, Комитет против пыток и отдалённые окраины Вселенной. Неистовый кавказец глаголом жёг сердца людей, как когда-то американские стервятники напалмом жгли вьетнамских партизан. При этом для каждого адресата Геворкян находил свои проникновенные выражения: