— У тебя есть жена, — нашлась Виктория и попыталась отодвинуться на безопасное расстояние. От напряжения ее начало колотить.

— Нет у меня никакой жены. Я ушел от нее. И у тебя никого нет, я знаю.

Кит снова вплотную придвинулся к ней.

— Нет. Нет. Я не могу. Не могу я! — затараторила Вика, поднимаясь с пола и стараясь не смотреть Протестанту в лицо. Она поднялась и попятилась к лестнице.

— А если бы на моем месте оказался Макс? — остановил он ее вопросом.

Виктория в темноте споткнулась о ступеньку.

— Тебе лезет в голову всякая чушь! — в сердцах воскликнула она. — Что ты прицепился? «Макс, Макс…» Ты просто одержим этой идеей!

— Это ты одержима! — Кит догнал ее на ступеньках. — Уверен, если бы на моем месте был Макс, ты не стала бы задавать ему вопросов о жене!

— Не ходи за мной! — крикнула Виктория, убегая вверх. Кит с силой ударил перила, и они мелко завибрировали. Вика как ошпаренная взлетела на второй этаж, вылетела на балкон и закрыла за собой дверь.

На балконе она отдышалась и постаралась привести мысли в порядок. Она не должна подчиняться порыву. Нужно взять себя в руки. Вика смотрела на тонущий в сумерках горизонт и пыталась отвлечься. Но мысли разбегались от заданного направления и стекались на первый этаж, к массивным ножкам беккеровского рояля…

Как ни крути — это в Викиной жизни первое ТАКОЕ влечение к мужчине. В своих чувствах Вика находила что-то звериное, первобытное, неподвластное разуму. Дикое. Это было так волнующе, пронзительно и.., так некстати! Откуда ни возьмись в Вике проснулась и подняла голову обида на собственную судьбу. Она готова была расплакаться от безысходности. С силой сдавила пальцами перекладину перил балкона. Пальцы побелели. Снизу потянуло дымком. Вероятно, внизу, на крыльце, сидел Никита и курил. Вика отступила в глубь балкона, нырнула в комнату и прикрыла дверь. Она уселась на своем матрасе и уставилась в ночь. Сейчас здесь, на краю земли, в затерянной глухой деревне, далеко от родных, друзей, знакомых, она странным образом не чувствовала себя одинокой. Она ощущала себя совершенно по-новому. Живой. Сильной. Сопричастной ко всему. Ей казалось, что сейчас она ощущает, как течет река среди травы, словно кровь в венах; как бьют ключи в излучине, будто пульс на запястье; как солнце укрывается тьмой за лесом, как смыкается на ночь всевидящее небесное око. Все было знакомо ей и понятно так, если бы она сама когда-то бродила среди этой травы, припадала губами к ледяным струям родника и хаживала за горизонт вместе с солнцем. Она подумала, что если души умерших имеют право на выбор места обитания, то скорее всего выбирают места, подобные Живым ключам. Эта мысль немного развлекла ее. Она представила, как невидимки-ангелы бродят в окрестностях, любуясь собственными отражениями в речке и кидаясь шишками. После ангелов Вика подумала о Марине, и снова, как и обычно при мысли о ней, она ощутила острое, непреходящее чувство вины. Вика улеглась возле Карины и накрылась покрывалом. Ренаткин матрас они отодвигали подальше — та спала беспокойно, то и дело норовя забросить ноги на соседок.

Постепенно Викторией овладевал сон, и она уже проваливалась в его теплые объятия, когда услышала звуки за стеной. Вика моментально вырвалась из объятий сна и прислушалась. Звуки шли оттуда, откуда в принципе идти не должны. За стеной находилась Максова половина дома, где никто не жил. Вика встала, закуталась в покрывало и приложила ухо к стене. На другой половине дома явно что-то происходило. Там что-то постукивало и бормотало. Вика уже намеревалась спуститься и разбудить Никиту, но на полпути остановилась. Что он подумает, увидев ее у своей постели, завернутую в покрывало? Пусть на секунду, но подумает. Вика не хотела давать ему даже эту секунду.

Вика натянула халат и нашарила рукой на подоконнике электрический фонарик. Вышла на балкон и подошла к двери, ведущей на половину Макса. Дверь легко поддалась, Вика вошла внутрь. Пахнуло затхлостью нежилого помещения. Пошарив лучом фонарика по пустой комнате, Вика осторожно двинулась в путь. В маленьких комнатах она тоже никого не нашла. Вдруг вспомнила свои недавние мысли об ангелах и похолодела. Остановилась у лестницы, не смея двинуться вниз. Явственно слышались шарканье в нижнем помещении и голос:

— Я и говорю тебе: хватит мыкаться. К детям надо ближе. К детям.

Голос был неясный, шамкающий, как если бы у человека недоставало зубов. Так и было сказано: к детям, с ударением на последнем слоге.

— И Маринка родит скоро, — сообщил голос, сокрушаясь и наставляя. — Куда ребятенка-ти? Мнук твой будет. Мнук…

На шамкающий дребезжащий голос никто не отозвался, и голос повторил:

— Мнук… Или мнучка.

Говорящий завздыхал, зашевелился, и шаркающие шаги зазвучали в гулкой тишине.

— Кто здесь? — громко спросила Виктория и включила фонарик.

Шаги удалялись, никто не отзывался. Волоски на Викиных руках встали дыбом. Она лихорадочно зачертила лучом вдоль и поперек гостиной.

— Чавой-то? — услышала она и в тот же миг выхватила из темноты осязаемое, живое существо. Не привидение. Существо оказалось маленькой старухой со сморщенным лицом и беззубым ртом. Ее голова, перехваченная платком, из-под которого выбивались белые, как пух, волосенки, повернулась на свет. Одета старуха была разномастно и несочетаемо — поверх длинного ситцевого платья — олимпийка от дешевого спортивного костюма с гордой надписью «Адидас». Поверх олимпийки — меховая овчинная жилетка. На ногах — подшитые валенки. Они-то, вероятно, и издавали шарканье при ходьбе. В руках старуха держала ружье.

— Вы кто? — ошарашенно спросила Вика.

— Чаво?

Вика сообразила, что старуха малость глуховата, и повторила свой вопрос погромче.

— Баба Лена я. Сторожу вот. А тебе чего?

— С кем вы тут говорили? — прокричала Виктория, спускаясь вниз.

— Говорила? Да с кем? Ни с кем. С кем тут говорить-то? До Вики дошло, что старуха от одиночества говорит сама с собой.

— А ты Микиткина баба, что ли? — поинтересовалась старуха, щурясь от света. Вика опустила фонарик.

— Нет. Я — няня. Няня девочек! — прокричала Вика и для пущей убедительности показала их рост. Ренаткин — средний, Каринкин — поменьше.

— Нянька, — одобрительно повторила старуха и села на свой табурет. — Нянька — это хорошо. Я и говорю: Маринка скоро родит, кто нянчить-то будет?

— Маринка — это кто?

— Мнучка моя.

— А-а, внучка… Так сама-то она нянчить не может разве? Родит и станет нянчить.

— И-и… Куды ей! Маринке самой — шишьнадцатый годок пошел. Ее самое нянчить надоти.

— А мать-то у нее где?

— Валька-ти? — переспросила старуха и пошамкала губами. — А черти ее носят. Нетути ей, окаянной, покою…

— А муж у Маринки есть?

Но баба Лена не услышала Викиного вопроса. Видимо, ее больше заботила дочь. Это ее больная мозоль — Валька. Родная и единственная. Непутевая Маринкина мать, кровиночка. Вероятно, с ней-то, с Валькиной тенью, и говорила сторожиха в темноте.

— Я и говорю ей: «Валька, живи ты дома, детей рости. Я старая уже, сил вовсе нетути. Кирюшку в интернат отдам. Он, бестии, не хочет учиться. Маринку огуляли. А малым-то истьпить надоти? Одеть-обуть?»

— Сколько же их у вас?! — ужаснулась Виктория, догадываясь, что, кроме упомянутого Кирюшки и беременной Маринки, у сторожихиной Вальки имеется еще целый выводок.

— Так со мной теперича шестеро живут и трое — с Вадькой. Валька в городе. Там с мужиком сошлась, живут. Двое-то мелких от Кольки, а третий — последний — от нового. Витька, что ли? Витька муж у ней новый, да.

Виктория присела на ступеньку. Спать расхотелось.

— Сколько же вам лет-то, бабушка?

— Лет-ти? Не помню, дочка, восемьдесят пять было уж, теперь больше.

Старуха вздохнула, покорно сложив руки на прикладе охотничьего ружья. На вид ей и вправду было девяносто, не меньше.

— Что ж, вы тут работаете? — Вика сделала неопределенный жест в сторону потолка.