— Давай, старик, выкладывай, — требовал я, обнимая рыжего. — Ты хороший старик, но сначала давай выкладывай.

Я был навеселе, в голове позванивало, но нить мыслей я не терял и поспевал всюду. Говорили одновременно в четырех углах, и везде мне было место.

Сейчас на очереди у меня рыжий, так я мысленно окрестил его, хотя он вовсе и не был рыжим. У него сложное имя, которое я никак не мог запомнить. Он сидел на диване у окна, я подвалился к нему.

— Бон санте, — ответил рыжий, поднимая бокал с вином.

— Давай санте, — согласился я. — А я слово дал, что до всего докопаюсь. Знаешь, кому — самому президенту.

— О, президент! — рыжий, конечно, не понимал меня, но слушал внимательно и улыбался.

Он выпил и растаял, язык у него вмиг развязался.

— Тогда он положил на стол кусок хлеба и пистолет, — добросовестно переводил Иван. — А Борис стоял перед столом. Но пистолет был не заряжён, так что он не боялся. И он отошёл к окну — для хитрости. А сам смотрит, что этот русский сначала схватит? Если возьмётся за хлеб, значит, его боши послали. И что же, ты думаешь, он схватил?

— Конечно, пистолет, — с восторгом угадал я.

— Да, он схватил пистолет. А ведь сам был худой, как палка. И он повернулся к этому русскому и засмеялся: «Ты меня не убьёшь, там пустая пуля». Чужой его не понял и не выпускал пистолет. И он подумал: «Это большой человек. Он пришёл в свободную страну. Он может остаться здесь, никому не служить и быть свободным. Но он хочет драться с ботами, потому что он большой человек». Тут чужой увидел, что его пистолет пустой, и тоже засмеялся. И он сказал: «Совьёт, Моску». Но он и без того знал, что это русский, ему утром дали звонок из префектуры, что двое русских сделали побег из шахты и их надо ловить. Но он не такой плохой человек, чтобы выдавать русских для бошей. Он служил тогда полицейским, но сердце его было с партизанами. «Совьёт — это бон, — сказал он русскому, — положи пистолет и ешь хлеб». Они с ним поужинали, выпили вина, и он повёл его к попу, потому что поп понимал русский язык. Борис очень хорошо ел, он хотел много есть.

— Едем к попу, — я вскочил с дивана, — пусть священник расскажет дальше.

— Антуан звонил к кюре, — остановил меня Иван. — Он уже спит. Кюре рано ложатся спать, потому что им делать нечего, — Иван тоже был на взводе, но держался молодцом, по-партизански.

— Он хочет опять выпить этот напиток, — продолжал Иван, кивая на рыжего. — Он рад, что Антуан пригласил его сюда, он давно никому не рассказывал об этом. Он положил на стол кусок хлеба и пистолет, он нарочно так сделал…

Я обнял рыжего.

— Спасибо, старик. Ты спас моего отца. Просто не знаю, как отблагодарить тебя. На, возьми, — я вытащил из кармана пригоршню значков. Рыжий долго и тщательно выбирал, пока не остановился на владимирских Золотых воротах. Я прицепил значок к его пиджаку.

Луи позвал меня с другого конца стола.

Стол был длинный, во всю комнату, и я шёл вдоль него, цепляясь за спинки стульев и улыбаясь всем, кто сидел за столом: так радостно мне было с этими людьми в этот вечер в этой комнате. Даже эти эмигрантки, которые прикатили из Голландии и были сами по себе, не могли испортить мне настроение.

Я со всеми на «ты», все мне друзья, а Луи запретил мне называть его «мсье». «Я тебе не „мсье“, — сказал он, — я тебе друг и коммунист». И Шульга свой парень, немного смешной и жалковатый, он всё время словно бы заискивает передо мной. У меня мировые друзья и великолепный президент с шикарной фамилией. И я узнаю, что было на мосту.

— Когда ты приедешь ко мне, — говорил Луи, а мадам Люба переводила, — я покажу тебе сувениры, с которыми мы воевали. — Луи понизил голос. — Тут собралось слишком много народу, и нельзя поговорить как следует. Он говорит, что вы молоды и не знаете, что такое война, но вы должны знать это от него.

— Давайте слушать русские песни, — закричала Ирма, голландка из Ростова, она сидела против нас и демонстрировала свои перстни. — Сейчас я принесу магнитофон и будем слушать русские песни.

Сюзанна возникла передо мной и поставила вазочку с мороженым. Удивительно, как она всюду поспевала. Антуан иногда выходил за ней на кухню, чтобы помочь, а потом возвращался к гостям. Перед Антуаном стоял высокий бокал, но он почти не пил и разбавлял вино водой. Но все равно Антуан мне друг, не то что эта мадам Любовь Петровна, которая сидит с поджатыми губами и изучает меня. Едва она появилась в доме, как сразу же принялась читать лекцию на тему «Бельгия — это перезрелая роза», и осуждающе поджимала губы.

Ирма притащила из машины шикарный «грюндиг», принялась налаживать плёнку. Ей помогал её отпрыск, белобрысый, длинноногий Якоб.

— Ах, как я люблю русские песни, — восторженно предвкушала Ирма, — Виллем их тоже любит, правда, Виллем?

— Я любит русская песня, — отвечал по-русски Виллем, огромный мужчина с тяжёлыми ручищами. Виллем мне тоже нравился, и Оскар мне нравился, и другой приятель Антуана, и другая эмигрантка из Голландии, и все остальные, которые тут собрались. Даже Ирма с её перстнями и наколкой перестала раздражать меня, коль она любит русские песни.

— Виктор! — позвала меня мадам Люба на французский манер, вот кто мне сегодня определённо не нравится.

Я обернулся.

— Луи хочет с вами договориться, — продолжала она недовольно. — Он спрашивает, где вам лучше встретиться?

— Сейчас посмотрю по программе, — небрежно ответил я, доставая листок. — Что там у нас записано?

Так я и думал: мадам Люба удивилась.

— Какая программа? — спросила она, вскидывая выщипанные брови.

— Обыкновенная, — я с радостью подпустил эту шпильку. — Составлена самим президентом при участии Луи, Антуана и Шульги. Называется: программа моего визита в Бельгию, теперь я от этой программы ни на шаг…

Едва мы приехали к Антуану, в Ворнемон, как к дому подкатил роскошный янтарный «пежо». За рулём сидел мужчина в кожаной фуражке.

— Президент, — объявил Иван.

Я удивился, что за президент? Иван терпеливо пояснил:

— В этой Бельгии как только три человека соберутся вместе, так сразу один из них делает себя президентом. Но этот президент имеет хорошую организацию. Он президент Армии Зет[2] Поль Батист де Ла Гранж. Он хотел тебя видеть.