Генрих де Гиз замолчал и, видимо, задумался. Потом он, похоже, сумел совладать со своей яростью: дыхание его успокоилось, налитые кровью глаза обрели нормальный цвет, руки перестали дрожать.

— Братья мои, — сказал герцог, — сегодня нас постигло великое несчастье.

— К тому же положение дел в целом изменилось не в нашу пользу, — заметил кардинал. — Валуа собирает Генеральные Штаты.

— Пожалуй, нам стоит все обдумать — не торопясь, хладнокровно. Мы ведь сегодня чудом уцелели… — добавил Генрих.

— Не стоит так волноваться. Парижане всегда нас поддержат, — успокоил братьев Майенн.

— Ты прав! Поезжайте в Латрап, мои дворяне должны скоро появиться там. Они нам расскажут, что же все-таки произошло в Шартре, и мы сможем решить, как нам действовать дальше. Я приеду туда попозже…

Кардинал и Майенн развернули коней и ускакали по парижской дороге в сторону Латрапа, а Генрих де Гиз направился к своим сторонникам, выстроившимся под городскими стенами. Герцог, судя по его виду, торжествовал, но на самом деле был настроен очень мрачно. Однако к приверженцам Лиги он обратился тоном триумфатора, возвещающего о великой победе:

— Друзья мои! Нам удалось склонить Его Величество к решению, которое все парижане воспримут как великую победу: король обещал собрать Генеральные Штаты!

— Да здравствует великий Гиз! — пронеслось по рядам воинов.

— Да здравствует король! — выкрикнул Гиз со всем пылом ярости. — Его Величество внял нашим мольбам, и мы благодарны ему. Все складывается прекрасно, и вы, друзья мои, можете спокойно возвращаться в Париж. Готовьтесь к созыву Генеральных Штатов, собирайте прошения всех сословий, а я сделаю все, чтобы король принял к рассмотрению эти просьбы. И да хранит Господь Его Величество!

Гиз приподнял шляпу и еще раз громко крикнул:

— Да здравствует король!

— Да здравствует Лотарингский дом! Да здравствует Великий Гиз, опора трона и церкви! — завопили приверженцы Лиги.

Но Генрих, не слушая приветственных кличей, развернул коня и поскакал на север. За его спиной остался Шартр, город, в котором Гиз так надеялся получить корону Франции.

Герцог был мрачен. Он уже не мог держать себя в руках, его напускное спокойствие растаяло, словно ледышка на солнце, и ярость бушевала в душе Генриха. Он стрелой несся по грязной деревенской дороге, поросшей травой. Он терзал шпорами бока лошади, и несчастное животное с жалобным ржанием неслось, не разбирая дороги. После часа сумасшедшей скачки конь без сил рухнул наземь.

Гиз, великолепно ездивший верхом, сумел ловко соскочить на землю. Герцог оказался совершенно один среди полей, дышавших миром и спокойствием. И каким же жалким и суетным казался этот человек, равный в своем могуществе королю, в сравнении с безмятежным величием окружающей природы!..

Одна мысль терзала герцога: почему, почему монах не нанес удар?! Ведь все так хорошо складывалось! Генрих III спасся чудом…

Но кто же устроил это чудо?!.

— Проклятый монах! — взревел Гиз. — Жалкое отродье! Он мне заплатит за предательство… Но кто, кто остановил руку с кинжалом? Попадись он мне, я бы его зажарил на медленном огне…

Тут на горизонте появились человек пятнадцать всадников, скакавших галопом. Гиз вгляделся и узнал своих дворян. Впереди ехали Бюсси-Леклерк, Менвиль и Моревер. Увидев на дороге герцога и его павшего коня, они поспешили к своему господину.

Один из дворян уступил Гизу своего скакуна. Герцог взлетел в седло, и вся свита понеслась вслед за ним. Никто не проронил ни слова — все поняли, что в душе герцога бушует бешеная ярость, и никто не осмелился заговорить с ним, опасаясь всегда страшного в гневе Меченого.

Через час Генрих де Гиз встретился в деревне Латрап с герцогом де Майенном и кардиналом. Лишь тогда Гиз обратился к свите:

— Вы были в соборе? Что там случилось? Монах?..

— Монах не явился, монсеньор, — ответил Бюсси-Леклерк.

— Предатель… Я так и подумал! Найти его и…

— Монах — не предатель! — возразил Бюсси-Леклерк. — Просто сегодня ночью его захватили…

— И держали в заточении! — добавил Менвиль.

— Кто? Кто осмелился? — голос герцога звенел от ярости. — Не знаете?! Вы, все трое, ни на что не годны!

— Простите, монсеньор, но мы знаем, потому что видели этого человека…

— Да кто же он?

Вперед шагнул Моревер; странная ухмылка появилась на его лице, появилась и исчезла, словно блеснувшая в грозовой туче молния:

— Кто он, монсеньор? Ну, конечно же, шевалье де Пардальян!

Как мы уже говорили, вслед за Генрихом III, двинувшимся в покаянном одеянии к собору, шагали два монаха-капуцина. Читатель знает, что грубые монашеские рясы скрывали очаровательную и всегда веселую герцогиню де Монпансье и величественную, прекрасную и зловещую Фаусту.

Фауста, истинная вдохновительница покушения на Генриха III, лично захотела присутствовать при убийстве — так хороший драматург внимательно следит за постановкой своей пьесы и проверяет каждую деталь, вплоть до самого подъема занавеса над сценой.

Никто не обратил внимания на двух капуцинов, тем более что король выразил желание шествовать без всякой охраны. Во-первых, несмотря на опасения своей матушки — а Екатерина Медичи опасалась всего и всегда! — Генрих III не думал ни о предательстве, ни о покушении. Во-вторых, король был не из трусливых: ему иногда нравилось смотреть в лицо опасности. И, наконец, Генрих отличался некоторой склонностью к театральности: обычно он любил наряжаться пышно, являясь подданным во всем королевском величии; нынче же, в роли кающегося грешника, он хотел выглядеть смиренно и скромно. Это, по его мнению, добавляло королю популярности.

Склонив голову и накинув вретище, босиком, со свечой в руках король Франции шествовал к собору. Генрих являл собой образец благочестия и набожности.

У дверей церкви короля должен был ожидать монах-исповедник, прибывший прямо из Рима с индульгенцией и полным прощением грехов. Два капуцина, приближаясь к собору, внимательно поглядывали на главный портал. Там в ожидании Его Величества собралось все духовенство Шартра. А слева, немного в стороне, прижавшись к подножью статуи, неподвижно стоял одинокий монах. Он нервно перебирал четки, украшенные золотым крестом. По этому знаку его и узнала Мария де Монпансье.

— Вот он! — прошептала герцогиня.

Глаза ее блеснули жестокой радостью. В эту минуту монах не торопясь подошел к королю и двинулся рядом с ним.

— Наконец-то… сейчас, сейчас он ударит… — возбужденно прошептала Мария.

— Замолчите! — приказала Фауста.

Но вокруг гремели церковные песнопения, и никто не расслышал неосторожных слов герцогини.

Обе женщины шли буквально по пятам за королем. Герцогиня так разволновалась, что у нее сбилось дыхание. С трудом она сдерживала рвавшийся из груди крик:

— Бей! Ударь же! Ударь!

Она пожирала монаха взглядом, и ее прекрасные глаза, которые, казалось, должны были бы сиять любовью, горели огнем ненависти.

Король вступил в собор и преклонил колена. Мария де Монпансье почувствовала, что ноги ее уже не держат. Вот и наступил долгожданный миг… Жак Клеман, как они и договорились, ударит именно тогда, когда Генрих опустится на колени…

Но что это? Король на коленях, но монах не занес кинжал? Монах тоже встает на колени… он что-то шепчет королю…

«Что же он? Что же? — твердила про себя герцогиня. — Почему медлит? И почему не явился ко мне этой ночью? Что он задумал? Пора… Бей же, бей!»

— О salutaris hostia! [3] — громко запел король.

Хор подхватил песнопение, а герцогиня упала на колени, не в силах выдержать напряжения.

Фауста не отрывала ледяного взгляда от монаха. Лицо ее, как обычно, ничего не выражало. Она не заметила, что все вокруг опустились на колени, чтобы причаститься святых даров из рук архидиакона, и только она осталась стоять… Она смотрела на монаха, и одна мысль терзала ее: «Это не Жак Клеман!.. Тогда кто же это? Я узнаю, обязательно узнаю…»