Генрих II уже несколько минут как находился на арене. Его трубы раз за разом с небольшими интервалами бросали вызов противнику, с которым он должен был сразиться. Все собравшиеся на турнир заметили, что король не гарцует, как обычно, а замер в неподвижности неподалеку от барьера. Эта неподвижность производила столь странное и зловещее впечатление, что толпа умолкла, и над галереями повисла тяжелая тишина. Очень немногие — да и они побоялись бы признаться в этом! — обратили внимание на то, что Генрих держит в руке боевое железное копье с острым наконечником, а не оружие для куртуазного поединка, на конце которого обычно была поставлена кожаная заглушка. И, разумеется, никто и представить себе не мог, каким бешенством и гневом пылало лицо короля под опущенным забралом…

Внезапно дверцы противоположного барьера открылись… Звонкая труба ответила на призывы королевских труб…

Появился Монтгомери!

Доспехи Монтгомери на лошади Монтгомери!

И тут же герольды прокричали о начале поединка. Трубы дали сигнал к бою. Ропот прокатился по толпе любопытных, потом вдруг затих, и воцарилось странное молчание, будто какой-то таинственный дух пролетел над этой возбужденной толпой и навеял ей тревожные мысли. Действительно, все выглядело необычно. Несмотря на призывы герольдов и трубачей, соперники словно застыли. Не меньше минуты они простояли неподвижно, и, наверное, в этот момент — не подавая голоса, без единого взгляда — их души бросали друг другу вызов на смертный бой, потому что обоих сотрясло одинаковое содрогание.

Но вот они одновременно бросились вперед… За секунду бег их боевых коней перешел в бешеный галоп. Шеи тысяч зрителей вытянулись туда, к арене, — и вот что они увидели.

Две тучи смешались в одну в центре ристалища… Из-за пыли видны только сверкающие, отбрасывающие блики доспехи… И вдруг — страшный удар. Лошади, поднявшись на дыбы, сталкиваются грудь с грудью. Грохочет железо. Сыплются искры. И — страшный крик возносится к небу.

Все кончено…

Поднявшаяся во время короткой схватки пыль оседает на землю. И тогда раздается вой толпы. Крики ужаса. Призывы на помощь. Тысячи блестящих кавалеров с трибун бросаются на ристалище. Роскошно одетые дамы падают без чувств. Проклятия. Мольбы, адресованные Небу: сжалься, помилуй, Господи! Вот что происходит на галереях.

Потому что, когда осела пыль, все увидели: с одной стороны ристалища — убегающую лошадь короля, с другой — идущего пешком к своему шатру Монтгомери, а посреди арены… Посреди арены — Генриха II, лежащего на земле, раскинув руки!

Екатерина Медичи в ту же секунду обернулась к Роншеролю и бросила ему приказ:

— Арестуйте человека, который только что убил короля!

Тысяча — нет, не меньше двух тысяч человек тем временем заполнили арену. Знатные дворяне, гвардейцы, офицеры, дамы, кардиналы… Монморанси, герцог Лотарингский, Гиз, Альба, Феррар, герцог Савойский… Все смешались в одну кучу — испуганные, бледные от потрясения, куда-то спешащие и не находящие в себе ни сил, ни смелости сдвинуться с места. Ужас, охвативший их при виде случившегося, был тем сильнее, что застал всех врасплох. Потрясение — тем больше что каждый в эту минуту думал о своих амбициях, которые, может быть, теперь смогут осуществиться еще скорее. Они толпились на арене, кричали, жестикулировали, некоторые уже собирались в группы, полезные для завтрашней политики, а самые предусмотрительные уже… Да-да, самые предусмотрительные, самые опытные и умудренные придворные уже торопились занять места поближе к Франсуа, пятнадцатилетнему наследнику престола, и тысячи жадных взглядов уже обратились к Екатерине, отныне — регентше… Какое чудовищное состязание необузданных честолюбий, какая страшная выставка бесстыдства и предательства, какая грандиозная схватка, в которой нет места только одному — чистой совести!

Диана де Пуатье встала — прямая, как струна, — и, как только ей сказали: «Король умер!» — странно улыбнулась, присела в низком реверансе перед Екатериной и вышла, бросив на ходу:

— Что ж, значит, и я умерла тоже!

Сын Генриха II сидел в ложе и смотрел на беснующуюся, кричащую, размахивающую руками толпу, на кружащийся вихрь бледных масок, ищущих нового лица, которое следовало бы принять. Франсуа смотрел и не понимал, что происходит и почему так происходит.

Никто не плакал! Никто? Нет, все-таки двое — только двое! — плакали: мужчина и женщина.

Женщиной была супруга дофина, которого скоро назовут Франциском II. Мария Стюарт.

А мужчина… Он стоял на коленях у тела короля, его трясло от рыданий, он был очень странно одет, а рядом с ним — на песке, в крови — валялся жезл, увенчанный забавной фигуркой… Это был Брюске, шут короля.

Как только Генрих II упал, на поле в числе первых поспешили выбежать три или четыре придворных врача и среди них — человек лет сорока, с резкими чертами красивого волевого лица, сохранявшего, несмотря на чудовищные обстоятельства, задумчивое выражение. Это был мэтр Амбруаз Паре. Он быстро стащил с головы короля шлем, показалась голова — сочащаяся кровью маска. Волосы, борода — все было в крови. Из широко открытого рта исходили слабые хрипы. А в верхней части этой окровавленной маски зияла глубокая черная дыра: глаза не было, была открытая рана… Копье! Копье Монтгомери! Копье, подаренное капитану шотландской гвардии королевой! Копье вошло в орбиту и выбило глаз…

«Значит, оружие на этом турнире не предназначалось для куртуазного поединка!»

Ужасная мысль пронзила мозг Амбруаза Паре, он едва удержался, чтобы не выкрикнуть пришедшие ему на ум слова, но в тот момент, когда губы его уже шевельнулись, готовясь к крику, врач поднял голову, и его глаза встретились с ледяным взглядом Екатерины. Как суров, как чудовищно суров был этот взгляд!

— Воды! — коротко приказал Амбруаз Паре.

Вокруг засуетились. Принесли воду. Хирург ловкими руками омыл лицо короля, рану, прозондировал ее. Потом быстро наложил легкую повязку, поправил бинты и встал с колен, сказав:

— Прежде всего, нужно отнести Его Величество в Лувр, я сейчас же там буду.

Пока готовили носилки, Екатерина подошла к хирургу и тихим голосом приказала, глядя ему прямо в глаза:

— Только правду! Скорее!

Амбруаз Паре бросил последний взгляд на бледное, как мел, лицо и невнятно пробормотал, стараясь, чтобы никто не услышал:

— Король больше не придет в сознание. Через два часа он будет мертв.

— Ошибаетесь, мэтр Паре! — сказал кто-то совсем рядом с врачом.

Снова взглянув на короля, Амбруаз Паре увидел рядом с рыдающим шутом еще одного стоящего на коленях человека. Этот человек вливал в широко открытый рот Генриха жидкость из только что откупоренного им флакончика.

— Нострадамус! — прошептал хирург.

В этот момент король издал протяжный вздох, и Нострадамус поднялся.

— Вы спасли его! — в бешенстве зашипела Екатерина, глаза ее пылали, излучали угрозу, она почти выдала себя.

— Нет, — спокойно и холодно отозвался Нострадамус. — Я подарил ему неделю жизни, потому что мне нужно, чтобы он прожил еще восемь дней…

И, пока короля бережно укладывали на носилки, маг твердым шагом двинулся в сторону шатра Монтгомери, окруженного, полностью окруженного вчетверо большим, чем для этого требовалось, количеством лучников. Перед входом в шатер стоял сам великий прево, видимо, еще не решив, надо ли тотчас же арестовать капитана.

Роншероль заметил приближающегося Нострадамуса и задрожал от ненависти.

Нострадамус рукой отодвинул лучников со своего пути и подошел прямо к двери, перед которой плакал щитоносец Монтгомери. Роншероль глухо выругался все с той же ненавистью.

Нострадамус вошел в шатер.

Страпафар, Буракан, Тринкмаль и Корподьябль, сделав круг и пройдя за галереями, остановились у второго выхода из шатра — того, через который сбежал Монтгомери.

— Подождем здесь, — сказал Тринкмаль. — И давайте помолимся, господа, лично я ужасно волнуюсь, думая о том, что придется арестовать этого капитана гвардейцев. Подумать только, все последние дни в Лувре я только и переживал: а вдруг он схватит нас за шиворот и выбросит оттуда! Спасибо святому Панкратию, все получилось наоборот…