— Мессир, там не свершилось никакого чуда: на самом деле девочка никогда не была парализованной. Едва на нее посмотрев, я сразу же увидел, что она чрезвычайно впечатлительна и обладает развитым воображением. А такие люди способны невольно подражать больным, «присвоить» себе чужую болезнь, если вам так больше нравится. Она никогда не была парализованной. Иначе она никогда не смогла бы ходить. Мне понадобилось всего лишь внушить ей доверие к себе и веру в меня. А когда она стала верить мне и поверила в себя, мне достаточно было приказать ей встать и идти: воображаемые, а не реальные путы, сковывавшие ее, разорвались сами собой.

Он казался спокойным, но чудовищная тоска теснила ему грудь. Лойола покачал головой.

— Неужели вы думаете, — спросил он, — что я приму за правду хоть один из вымыслов, которыми полны ваши слова? Значит, вы отказываетесь сказать мне, какой из способов колдовства вы использовали?

Рено опустил голову. Из глаз его покатились слезы. В вопросе, заданном монахом, во всем поведении Лойолы он ясно читал фанатичную веру, ослепляющую этого человека, величайшую и темную веру, которая перекрывала путь разуму. Рено плакал. Это длилось всего минуту, но это было ужасно. Но внезапно в аду, в котором он находился, мелькнул лучик света.

«Взывать к рассудку таких людей бессмысленно, — подумал Рено. — Но, быть может, я найду тропинку к его сердцу?»

Он бросился на колени. Его правая нога зацепилась за железное кольцо, запуталась в цепи, и это причинило ему жгучую боль. Любой другой человек на его месте не смог бы сдержать крика, но он этой боли даже не почувствовал. Он поднял голову и посмотрел в глаза Лойоле. Лицо юноши было так искажено, оно было таким взволнованным, что монах с трудом узнал его. Молодой человек заговорил, и в голосе его прозвучали такое страдание и такая мольба, что Лойола отступил, бормоча:

— Адские силы пытались воздействовать на мой разум, это им не удалось, и теперь они хотят воззвать к моему сердцу!

А Рено между тем говорил:

— Мессир, мой отец — несчастный старик, перенесший за свою долгую жизнь множество невзгод. Кроме меня, у него нет никого на свете. И вот теперь моему отцу угрожает смертельная опасность. У вас есть отец, мессир? Представьте себе, что вам достаточно пошевелить рукой, чтобы спасти своего отца от ужасной смерти. Откажетесь ли вы сделать для своего отца то, что сделали бы для собаки? Мессир, умоляю вас: сжальтесь! Дайте мне свободу всего-навсего на восемь дней, и клянусь Богом, клянусь своей преданной Христу душой, что вернусь сюда, как только спасу моего отца!

Лойола непреклонно покачал головой и произнес:

— Покажите мне договор с дьяволом, подписанный вами, и сообщите колдовское заклинание, которое позволило вам заставить парализованную девочку ходить.

Рено, ломая руки, все больше и больше чернел лицом. Голос его стал хриплым:

— Мессир, умоляю вас, выслушайте меня! Я женат, моя жена очень молода. Есть ли у вас сердце? Любили ли вы когда-нибудь? Мессир, мессир! — добавил он со стоном отчаяния. — Будьте больше, чем Богом, будьте человеком!

Лойола, роняя слезы, попятился. Лойола, суровый Лойола, увидев, как этот крепкий, мужественный молодой человек катается по каменным плитам пола, бьется о них головой, как он унижается, пытается ползти вслед за ним, слыша его прерывающийся от рыданий, хриплый, тихий, какой-то жуткий голос, суровый Лойола заплакал! Но почти сразу же взял себя в руки, перекрестившись, медленно отступил еще дальше и вышел за дверь, прошептав:

— Все это уловки Сатаны, понапрасну ты пытаешься воспользоваться моей человеческой слабостью!

А из глубин темницы, дверь которой он тщательно запер перед тем, как поспешно удалиться к себе, до него донесся страшный, похожий на предсмертный хрип голос, донеслись слова, заставившие его задрожать:

— Будь ты проклят! Будь проклят! Я выживу хотя бы для того, чтобы заставить тебя страдать так, как страдаю я!

Несколько месяцев спустя принцы и их придворные, прослушав утреннюю мессу и перейдя через Рону, спускались вдоль ее правого берега по широкой, залитой солнцем дороге, пока та не вывела их в Турнон. Вооруженные солдаты разбрелись по городку в поисках пищи и крова. Дворяне заняли дома знати и богатых горожан. Дофина и его брата Анри мэтр Пезенак поселил во дворце кардинала-архиепископа Эмбреннского.

На рассвете следующего дня все должны были снова пуститься в дорогу. Дофин Франсуа торопился соединиться с армией отца, а после этого перейти в находившиеся в авангарде части, которыми командовал коннетабль. Наступил вечер. Все сели ужинать. Как обычно, за столом все молчали, одна мадам Екатерина блистала красноречием и остроумием. Как обычно, Франсуа оставался мрачным и, не произнося ни слова, размышлял об ему одному известных вещах. Он очень рано покинул общество, отправился к себе и бросился в кресло.

Оставшись один, принц закрыл лицо руками и зарыдал.

— Забыть! — хрипло бормотал он сквозь неудержимо льющиеся слезы. — Забыть! Но как забыть эту проклятую Богом любовь? Мари, мертвая Мари, убитая моей рукой Мари все еще живет в моем сердце! О, как забыть эту страшную ночь, когда я преследовал ее от самых ворот Тампля и когда поверг ее к моим ногам?! Но главное, как забыть, — прибавил он, скрипнув зубами, — как забыть, что Мари уступила моему брату Анри, продолжая сопротивляться мне? Как забыть о том, что она родила от него сына?

Больше он не мог сказать ни слова, он захлебывался рыданиями. Что же, получается, дофина терзали вовсе не угрызения совести? И совсем не раскаяние мучило принца? Значит, его бешенство, его страдания объяснялись лишь вечно живой ревностью? Потому что, как он считал, сын Мари, этот ребенок, родившийся в подземелье, был ребенком его брата. Подозрение давно родилось в его воспаленном мозгу, со временем оно только укреплялось, и теперь дофин Франции просто умирал от ненависти и от ревности.

Еще не пробило и семи часов утра, когда солдаты собрались на площади перед дворцом архиепископа. Пели трубы, лошади приплясывали от нетерпения, били копытами о землю. Рожок сзывал опоздавших. Войско выстроилось. Придворные заняли свои места. Не хватало только дофина. И принца Анри.

Но вдруг по радостной, пестрой толпе разряженных прекрасных дам и красавцев кавалеров, собравшихся на войну, как на бал, прокатился тревожный шумок. Страшный слух передавался из уст в уста, взрывы смеха сменились тревожным молчанием. Стало известно, что дофин тяжело болен.

Чем? Что за внезапная болезнь? Никто не знал. Одни говорили, что он простудился накануне, когда принимал ванну по приезде в Турнон. Другие предполагали, что черная меланхолия, которой принц, по всеобщему мнению, был одержим уже довольно долгое время, переросла в злокачественную лихорадку.

Прошел час. Потом два. Потом все увидели, как во весь опор скачут посланные принцем Анри к королю гонцы. Неподвижные солдаты в кирасах из буйволовой кожи стояли, опираясь на копья, и спокойно ждали, когда же отдадут приказ начать выступление. А в ожидании опустошали свои дорожные фляги, заботливо наполненные молоденькими хорошенькими горожанками. Всадники-дворяне спешились, один за другим они уходили в кардинальский дворец, чтобы получить там свежие новости о здоровье дофина. Наконец около десяти утра на площади появился принц Анри, и, видя, как он бледен, все поняли: болезнь действительно очень серьезна. И, наблюдая за поведением молодого принца, оценили его привязанность к старшему брату: не случайно же, когда Анри заговорил, голос его оказался глухим, надтреснутым, а речь прерывалась слезами.

— Мой возлюбленный брат, — с трудом выговорил он, — страдает неизвестной болезнью, хотя, как считают врачи, она не слишком тяжела. Дофин приказал мне взять командование войском на себя и продолжать наш путь. Поэтому, господа, мы сейчас же выступаем — и да хранит Бог моего брата!

— Аминь! — сказала мадам Екатерина, осеняя себя крестом с выражением искренней набожности.