— Вот уж теперь колдун наверняка донесет ему на королеву и на меня самого!

Нострадамус подошел к капитану и сказал ему:

— Успокойтесь. Он ничего не узнает.

Монтгомери бежал. Генрих в это время осматривал странное убранство зала. Когда он увидел, что Нострадамус снова стоит перед ним, то решил: надо убедиться, что власть даже здесь полностью принадлежит мне, — и произнес высокомерно:

— Вы скрываете у себя мятежника, бунтовщика. Мы, собственно, пришли за ним.

— Вы имеете в виду Руаяля де Боревера, сир? Да, действительно, он здесь, в моем замке.

— Мне нужен этот человек, — еще жестче сказал король.

Нострадамус поклонился и ответил:

— Вы — хозяин, сир… Следовательно, я должен отдать вам мятежника.

— И немедленно! — потребовал Генрих.

— Хорошо, пусть будет немедленно, если Вашему Величеству угодно. Но я должен предупредить вас, что сейчас это небезопасно. Позвольте мне выбрать момент, когда судьба бунтовщика войдет в конъюнкцию, в соединение с судьбой короля. Звезды подскажут, когда наступит такой момент. И тогда, сир, я предоставлю Вашему Величеству этого человека. Клянусь собственной душой.

От тона, которым были произнесены эти слова, короля бросило в дрожь. Но довольный тем, что ему удалось продемонстрировать и доказать свою власть, он не стал настаивать. Кроме того, Боревер на самом деле послужил ему сейчас лишь предлогом, лишь закуской к будущему пиру.

— Я вам верю, — сказал Генрих. — Я подожду момента, который вы сочтете благоприятным.

— А в ожидании этого дня… — улыбнулся Нострадамус так, что стало видно, какие острые у него зубы. — А пока я отдам вам Флоризу. Никаких тщетных попыток. Никакого риска. Она придет сама. Вот только…

— Что «только»? Говорите, говорите, — торопил Генрих, тяжело дыша.

— Вам придется избавиться от великого прево, но не проливая крови, сир, это необходимо.

— Завтра утром он будет в Бастилии, — скрипнул зубами король, который в эту минуту готов был собственноручно проткнуть отца Флоризы кинжалом, если бы маг не сказал: «не проливая крови».

— Нужно еще избавиться от монаха, который служит ему советником: от преподобнейшего Игнатия Лойолы.

— Я немедленно изгоню его из Франции, — воскликнул Генрих.

— Наконец, надо будет найти для дочери господина де Роншероля подходящее жилище. Оставить ее в Париже было бы опасно для вас. Она не должна, она не может оставаться здесь.

— Пьерфон — отличная крепость. Я прикажу отвезти ее туда.

— Вот и все, сир. Куда вы хотите, чтобы девушка пришла?

— К воротам Сен-Дени. Там ее будут ожидать карета и эскорт, готовый сопровождать мою гостью куда я прикажу.

— Сир, завтра ровно в десять часов утра девушка сама придет, чтобы занять место в вашей карете.

Вопросы и ответы горохом сыпались из их уст, обмен ими занял не более нескольких секунд. И только после этого король задумался. Перед ним встали неразрешимые вопросы: почему я вдруг почувствовал такое безграничное доверие к этому человеку, которого собирался уничтожить? Что меня заставило? Почему в этой обители тайны я чувствую себя в тысячу раз более спокойным и защищенным, чем у себя в Лувре? А ведь несколько минут назад это была вовсе не обитель тайны, а вместилище ужаса…

Он поднял голову, и его пылающий взгляд устремился на Нострадамуса.

— Клянусь Богоматерью, сударь, Богоматерью, чье прославленное в веках имя вы носитеnote 45, я признаю ваше могущество. О вас рассказывают совершенно необычайные вещи. Господин Лойола называет вас демоном. Ну и пусть! Сейчас я, король Франции, говорю вам: если вы сделаете то, что пообещали, я буду считать вас самым ловким и искусным человеком нашего времени. Если она придет, вы может рассчитывать на то, что с завтрашнего же дня вы превратитесь в главного из фаворитов французского двора, станете постоянным спутником и другом короля — его братом! До завтра, сударь!

Когда отец отправился в Лувр, Флориза сразу же приступила к своим обязанностям хозяйки дома. Вместе с двумя служанками, а точнее — надзирательницами, девушка осмотрела два или три бельевых шкафа. Каждый день имел у нее свое предназначение. Сегодня был день стирки. Распределив работу между прачками, она вернулась к себе, и ее тюремщицы заняли привычные места в прихожей.

Флориза поставила прялку у распахнутого окна и взяла в руки веретено. Она очень любила эту работу, потому что только руки были заняты, а думать можно было о чем угодно. Итак, она взяла веретено, пучок кудели и погрузилась в мечты. Летнее утро выдалось тяжелым, давящим: казалось, вот-вот начнется гроза. Ее тяжелое обжигающее дыхание уже приближалось к Парижу, заставляло город трепетать. Может быть, именно такая погода заставила девушку отказаться от своего занятия? Во всяком случае, очень скоро она отложила веретено, склонила голову на сложенные руки и тихонько прошептала:

— Отец говорит, что он разбойник… Но я никогда не видела настолько честного взгляда! Не видела ни одного дворянина, у которого так, как у него, просто на лбу было бы написано, какой он смелый, какой мужественный, какой искренний! Когда двенадцать или пятнадцать вооруженных людей окружили короля — вот здесь, у меня под окном… Когда эта негодница спустила из окна веревочную лестницу… Кто повел себя лучше — Генрих Французский или Боревер? Кто из них король? И кто — разбойник?

Вдруг Флориза выпрямилась и прислушалась. Дыхание ее стало прерывистым. Она машинально пригладила волосы на висках и пробормотала:

— Что за безумие!

Девушка встала, сделала несколько шагов по направлению к двери, резко остановилась, покачала головой, потом снова двинулась вперед, вышла в прихожую и увидела там своих… спящих надзирательниц! В ужасе и изумлении попятилась. Снова пробормотала:

— Оказывается, это правда: они спят! Я могу пройти, я могу выйти… Нет, не пойду!

Где-то далеко в небе прогрохотал гром: гроза приближалась, сейчас разразится. Но она не слышала грома. Она вслушивалась в себя. Она дрожала. Никогда ей не приходило в голову, что можно ослушаться отца, можно одной выйти из дома. Выйти! А зачем? Чтобы идти — куда? Ей скажут куда!

Она не хотела. Она сопротивлялась — сопротивлялась уцелевшими остатками сознания. Это была страшная, но короткая битва. Не прошло и нескольких минут, как Флориза совершенно успокоилась, нет, вернее будет сказать, что ее лицо из испуганного стало совершенно безразличным. Это была она. И в то же время это была не она. Девушка неторопливо закуталась в плащ с капюшоном и, выйдя из особняка, твердым шагом пустилась в дорогу.

Чуть позже половины десятого король Генрих II и маршал Сент-Андре выехали из Парижа и, почти сразу же остановившись, спрятались за огромными каштанами на дороге, ведущей в Сен-Дени. Позади леса поджидала карета, дорожная карета, запряженная четверкой крепких нормандских лошадей. Два форейтора уже сидели в седлах с хлыстами в руках, готовые направить упряжку, куда будет приказано. Вокруг кареты гарцевали двенадцать всадников, прекрасно экипированных и надежно вооруженных. Внутри расположились две женщины — две мужеподобные матроны, способные подавить любой мятеж, любое сопротивление, крепко-накрепко заткнуть рот, из которого может вырваться призыв на помощь.

— Сир, — спросил Сент-Андре, — вы намерены сразу же отправиться с красавицей в Пьерфон?

Король бросил на своего фаворита подозрительный взгляд. Услышав такой вопрос, поневоле решишь остаться в Париже!

— Нам предстоит выдать замуж Маргариту, — сухо ответил он. — Мой кузен герцог Савойский бьет копытом от нетерпения. Я уеду в Пьерфон сразу после свадьбы. И там отпраздную собственную.

— Понимаю нетерпение Железноголового, — насмешливо отозвался Сент-Андре, — и восхищаюсь вашим терпением!

— Замолчи! — приказал побледневший Генрих. — Смотри!

— Куда?

— Вон туда! Этот человек, который приближается к нам…