Маршал побелел как мел. Он точно забыл, что Пардальян — его пленник, и заговорил с ветераном ласково и почти жалобно:

— Значит, вы никому не обмолвились о нашем предприятии?

Пардальян в ответ лишь презрительно дернул плечом.

— Я понимаю, — настаивал Данвиль, — вы, разумеется, достойный дворянин и не способны совершить подлость. Не сомневаюсь, что доносы вам ненавистны. Но вдруг, совершенно случайно, вы с кем-нибудь поделились…

«Все понятно, — сообразил Пардальян. — Вот почему маршал проявляет такое долготерпение. Опасается, что я выдал его тайну… «

Вслух же ветеран проговорил:

— Но с кем я мог поделиться, монсеньор?

— С человеком, который, скорее всего, не столь щепетилен, как вы… Ну, хотя бы с герцогом де Монморанси.

— А если бы и так! — усмехнулся Пардальян. — Вы тут толковали о своих правах, однако я тоже имею право видеть в вас; недруга. Так почему же мне не предоставить в распоряжение вашего брата оружие такой убийственной силы?.. Ведь у него-то прав побольше, чем у вас! Разве не вы держали в заточении его дочь?.. Я уже не упоминаю бедную мадам де Пьенн… С фактами не поспоришь, а они таковы: по вашему приказу заперты все городские ворота; маршал де Монморанси не может уехать из Парижа; вы превратили собственного брата, его семью да и нас с сыном в настоящих узников! Вы собираетесь нанести решающий удар, который погубит всех нас! Признаюсь честно, монсеньор, не приучен я доносить и предавать, но вашему брату я просто обязан был выложить все…

— И именно так вы и поступили?! — в ужасе вскричал Данвиль.

— Хотел, однако… к сожалению, промолчал. Меня остановил сын. Знаете, что он мне заявил? Что перережет себе горло на моих глазах, но не позволит разгласить доверенный нам секрет… Вы можете сделать все, что вам заблагорассудится, — спалить весь город, постараться взять нас в плен и прикончить… Но единственное, что не сумеет совершить даже личность вроде вас, для которой измена — ерунда и пустяк, это сказать, что Пардальян кого-то предал! Именно так думает мой сын! И я не пошел к вашему брату, монсеньор…

— Стало быть, герцогу де Монморанси ничего неизвестно, — севшим от волнения голосом произнес Данвиль.

— Абсолютно ничего! Ни ему, ни кому-либо другому…

Маршал облегченно вздохнул. Слушая ветерана, он так нервничал, что даже не заметил слов Пардальяна, касавшихся его, Данвиля, подлой натуры. Однако вскоре Анри де Монморанси обрел свою всегдашнюю невозмутимость. Он шагнул было к дверям, за которыми ожидали Ортес и охранники, но вдруг остановился и взглянул на Пардальяна.

— Вот что, — решительно заявил Данвиль, — давайте заключим перемирие.

Пардальян поднялся, отвесил любезный поклон и осведомился:

— На каких условиях, монсеньор?

— На самых простых. Вы больше не будете болтаться у меня под ногами. Уедете с сыном из Парижа и отправитесь, куда захотите, — хоть в преисподнюю. Получите от меня коней, и к седлу каждого будет приторочен мешок с двумя тысячами экю.

Пардальян опустил голову и, казалось, погрузился в глубокие раздумья.

— Поразмыслите над моим предложением, — настаивал маршал. — Вы сохранили мой секрет, и я благодарен вам за это. Другие, очутившись в вашем положении, с легкостью донесли бы на меня. Я готов простить вам все оскорбления и забыть о вашей измене. Я даже не стану вспоминать, что вы пробрались в мой дом и хотели прикончить меня. Я не желаю зла ни вам, ни вашему сыну. С этого момента я не считаю вас ни своим врагом, ни своим другом. Я вижу в вас солдата, попавшего в плен. Вы ловки и отважны, но вам не победить охранников с аркебузами, пиками и кинжалами… Вы в западне — и вам не вырваться. Вы в моей власти, дорогой мой! Примите мое предложение, и я вас отпущу!

— Предположим, я пойду на это, — промолвил после долгого молчания Пардальян-старший, — но как тогда поступите вы, монсеньор? Вы не столь наивны, чтобы вернуть мне свободу, полагаясь только на мое слово…

Глаза маршала де Данвиля радостно сверкнули.

— Я хочу лишь обезопасить себя. Поэтому вы отправите сыну записку, которая убедит его прийти сюда, во дворец Мем. Мой слуга отнесет ваше письмо шевалье, и когда юноша окажется здесь, вы оба поклянетесь мне не появляться в городе в течение трех месяцев. Мои люди проводят вас до той парижской заставы, которую вы выберете, и там распрощаются с вами. Ну что, согласны? — нервно поинтересовался Данвиль.

— Разумеется, монсеньор. Я сделаю это с удовольствием и буду вам весьма признателен.

— Раз так — пишите! — вскричал маршал.

Он кинулся к шкафчику и вынул чернильницу и бумагу. Однако Пардальян не торопился браться за перо.

— Видите ли, монсеньор, — промолвил он. — Я-то, конечно, не против, но говорить могу только за себя.

— Пустяки! Пригласите шевалье сюда, и мы с ним столкуемся!

— Секунду, монсеньор! Я хорошо знаю своего сына: вы даже вообразить себе не можете, как он недоверчив! Он сомневается во мне, сомневается в себе, шарахается от собственной тени! Сколько раз, монсеньор, его болезненная подозрительность ставила меня в неловкое положение. Сам-то я, разумеется, понимаю, что слово такой особы, как вы, твердо и нерушимо…

— На что вы намекаете? — рассердился маршал.

— Лишь на то, монсеньор, что, получив мою записку, шевалье де Пардальян скажет: «Ну и дела! Угодив в ловушку, расставленную маршалом де Данвилем, батюшка желает и меня завлечь туда же! Он утверждает, что заключил с монсеньором перемирие… Какая чушь! Похоже, отец просто рехнулся! Он что, не помнит, сколь злобен и коварен этот человек? (Так подумает шевалье.) Данвиль же способен на любое предательство!.. И сейчас его замысел очевиден: понятно, что он мечтает прикончить нас обоих. Но я юн и не хочу умирать. А вы, батюшка, пожили достаточно и можете отправляться на тот свет в одиночестве, если уж оказались дураком и сами полезли тигру в зубы!»

Вот что заявит шевалье, получив мое послание! Я прямо слышу его хохот…

— Значит, не будете писать? — злобно прошипел Данвиль.

— Но это же просто бесполезно, монсеньор. Впрочем… Даже если представить себе самое невероятное… Допустим, мой сын явится сюда. Знаете, что будет дальше?

— Что?

— Шевалье не только подозрителен, но и чертовски упрям. В этом он схож с вами. Так вот, он почему-то вообразил, что обязан спасти от ваших преследований мадам де Пьенн, ее дочь да еще и вашего брата. И от своего решения шевалье не отступится никогда. Понимаете, монсеньор, я-то с радостью принимаю ваше великодушное предложение… но шевалье… Знаете, что он бы вам заявил?

Пардальян-старший поднялся, гордо вскинул голову и грозно сжал рукой эфес шпаги.

— Он заявил бы следующее: «Как! Мой батюшка и вы, герцог, бесстыдно толкаете меня на подобную подлость?! Это отвратительно, господа! И всего за четыре тысячи экю и за двух лошадей в раззолоченной сбруе? Да если бы вы посулили мне четыре тысячи кошелей, в каждом из которых лежало бы по четыре тысячи экю, даже тогда я почувствовал бы себя глубоко оскорбленным! Неужели кому-то могло прийти в голову, что шевалье де Пардальян будет торговать своей честью и, последовав примеру родителя, бросит на произвол судьбы двух страдалиц, которых дал слово защищать?! Неужели кто-то вообразил, что шевалье де Пардальяна удастся запугать? Нет, отец, я с возмущением отказываюсь обсуждать эту грязную сделку. Вы забыли, что честь зиждется прежде всего на самоуважении? И все же позором покрыли себя не вы, а маршал де Данвиль, навязавший вам это гнусное соглашение. Впрочем, измена для монсеньора — вещь вполне обычная!»

— Негодяй! — прохрипел Анри де Монморанси.

— Дослушайте меня, монсеньор! У шевалье имеется еще один порок — кроме тех, о которых я уже упоминал: он привязан ко мне, несмотря на все мои недостатки. И если я не вернусь на заре во дворец Монморанси (а там знают, что я отправился к вам), то опасаюсь, как бы мой сын не вздумал заявиться в Лувр и сообщить, что вы с герцогом де Гизом собираетесь свергнуть законного монарха… Разумеется, мой сын презирает доносчиков, так что потом, видимо, вынужден будет покончить жизнь самоубийством…