– Тьфу, дьявольщина! какой ты строгой начальник, Зарядьев! – сказал, улыбаясь, Сборской.

– Прошу не погневаться! Мы не кавалеристы и лучше вашего знаем дисциплину; дружба дружбой, а служба службой… Рекомендую вам вперед быть осторожнее, господин подпоручик! А меж тем садись-ка, брат! Ты, чай, устал и хочешь что-нибудь перекусить.

Ласковые слова капитана в одну минуту развеселили Двинского, который хотя почтительно, но с приметным неудовольствием выслушал строгой выговор своего взыскательного начальника.

– Нет, господа! – сказал он, снимая свою саблю, – позвольте мне вас попотчевать: я захватил целую лодку с провиантом, и если вам угодно разговеться…

– Как не угодно! – вскричал Ленской.

– Однако ж послушай! Уж не одним ли картофелем нагружена твоя лодка?..

– Не бойтесь! Найдется кой-что и на бивстекс.

– Брависсимо!.. Вели же скорей варить и жарить… Эй, хозяйка!.. Мадам!.. Либе фрау!..[121] Сборской! скажи ей по-немецки, что мы просим ее заняться стряпнею.

– Господин подпоручик! – сказал Зарядьев, – для чего вы не отрапортовали мне, что взяли лодку с провиантом?

– Да разве ты глух? – вскричал Сборской. – Какого еще надобно тебе рапорта?

– Извольте, сударь, рапортовать по форме, – продолжал Зарядьев, вставая важно с своего места.

– Честь имею донести, – сказал Двинской, спустя руки по швам, – что я, обходя цепь, протянутую по морскому берегу, заметил шагах в пятидесяти от него лодку, которая плыла в Данциг; и когда гребцы, несмотря на оклик часовых, не отвечали и не останавливались, то я велел закричать лодке причаливать к берегу, а чтоб приказание было скорее исполнено, скомандовал моему рунду приложиться.

– Хорошо!

– Гребцы не слушались. Я приказал фланговому солдату выстрелить.

– Хорошо!

– Пулею сшибло одному гребцу шляпу…

– Хорошо! А кто был фланговым?

– Иван Петров.

– Хороший стрелок!

– Лодка остановилась, и когда я закричал, что открою по ним батальный огонь, гребцы принялися за веслы, причалили к берегу…

– Довольно! – вскричал Сборской, – остальное мы знаем.

– Я не слышал и не знаю ничего: извольте продолжать.

– По обыску в лодке нашлись съестные припасы; гребцы объявили, что везли их в Данциг для стола французского коменданта генерала Раппа…

– Ага! – вскричал Ленской, – так его превосходительство будет завтра постничать!..

– Вот вздор! – перервал Сборской, – они еще не всех лошадей переели. Рославлев сказывал, что видел в городе целый взвод конных егерей.

– Господин подпоручик! – сказал Зарядьев, – завтра чем свет извольте отправить гребцов за крепким караулом в главную квартиру, а под захваченный вами неприятельской провиант, потребуйте – также завтра – из ближайшего парка нужное число фор-шпанок[122].

– Зачем? – спросил Сборской.

– Я при рапорте представлю его в главную квартиру.

– С ума ты сошел! – вскричал Ленской, – иль ты думаешь, что в главной квартире нечего есть?

– Это не мое дело.

– Помилуй, братец! Мы умираем здесь с голоду.

– Неправда! у нас есть картофель.

– Черт возьми твой картофель и тебя с ним вместе! Послушай, Зарядьев! оставь здесь хоть половину!

– Не могу. Все захваченное у неприятеля должно доставлять при рапорте в главную квартиру.

– Голубчик! душенька!.. пожалуйста! хоть на сегодняшний и завтрашний день.

– Ну, добро, так и быть! ешьте сегодня вдоволь, а завтра… вы слышали мое приказание, господин подпоручик.

– Слышишь, Двинской? – закричал Ленской. – Вели же поскорей отпустить хозяйке все, чего она потребует. Эй, мадам!.. мутерхен!..[123] мы хотим эссен!..[124] много, очень много – филь! Сборской! скажи ей, чтоб она готовила на десятерых: может быть, кто-нибудь заедет, а не заедет, так мы и завтра доедим остальное.

– Кому теперь заехать? – сказал Зарядьев, посмотрев на свои огромные серебряные часы, – половина десятого, и когда поспеет вам ужин?

– Долго ли приготовить несколько кусков бивстекса: это минутное дело.

– Постойте-ка! – сказал Ленской, – мне кажется, кто-то въехал к нам в ворота. Посмотрите, если к нам не нагрянут гости: чай, теперь на всех аванпостах знают, что мы захватили обед господина Раппа. Ну, не отгадал ли я? Вот уж из главной квартиры стали к нам наезжать.

– Здравствуйте, господа! – сказал Рославлев, войдя в комнату. – Насилу я выбрал время, чтоб с вами повидаться. Ну что, как поживаете?

– Здорово, Владимир! – вскричал Сборской. – Милости просим! Ты ужинаешь с нами?

– И даже ночую.

– Ну, садись и рассказывай, что слышно нового? Что у вас делают? Долго ли нам кочевать вокруг Данцига? Не поговаривают ли о сдаче? Ведь мы здесь настоящие провинциалы: не знаем ничего, что делается в большом свете. Ну, что ж молчишь? Говори, что нового?

– Во-первых, новое то, что вы видите меня живого.

– Как так?

– Да так. Вчера вечером меня послали в траншеи с приказаниями к отрядному начальнику. Исполнив данное мне поручение, я стал в промежутке пушечных выстрелов кой о чем болтать с артиллерийскими офицерами. Меж тем на дворе смерклось; наши выстрелы стали реже; влево на Гагельсберге[125] французы продолжали отстреливаться, а против нас, на Бишефсберге, вдруг все замолкло; мы подошли поближе к турам, выглянули, и я в первый раз увидел вблизи этот грозный Бишефсберг, который, как громовая туча, заслонял от нас город. При каждом взрыве наших бомб и гранат освещались неприятельские батареи; но солдат не было видно; французы сидели спокойно за толстым бруствером и отмалчивались. «Кой черт? – сказал артиллерийской капитан, который стоял возле меня, – что они – заснули, что ль?» Не успел он это выговорить, как вдруг… господи боже мой!.. мне показалось, что весь Бишефсберг вспыхнул; народ закипел на неприятельских батареях, ядра посыпались, и поднялась такая адская трескотня!.. Ну поверите ль? до сих пор еще гудит в ушах. Одно ядро попало в амбразуру, подле которой я стоял; меня с ног до головы осыпало землею, и пока я отряхался и ощупывал себя, чтоб увериться, на своем ли месте моя голова и руки, справа в траншеях раздался крик: «En avant!» Засверкали огоньки, и две или три пули свистнули у меня под самым носом… «Французы, французы!..» – «Где?» – спросил артиллерийской капитан. «Здесь! В траншеях!..» – «Становись!.. стрелки, вперед!» – закричал отрядный начальник и с простреленной головой повалился на меня; на него упало еще человека два. Тут я ничего невзвидел, а слышал только, что надо мной визжали пули и раздавался крик французского офицера, который ревел как бешеный: «Ferme!.. feu de peloton!»[126] Я стал выдираться из-под убитых, и лишь только высвободил голову, как этот проклятый крикун стал одной ногой мне на грудь и заревел опять: «En arriere! feu de fil! bien, mes enfants!»[127] Задыхаясь от боли и досады, я собирался уже укусить за ногу этого злодея; но он закричал: «Repliez – vous!»[128] – отскочил назад, в один миг исчез вместе с своими солдатами; и я успел только заметить при свете выстрелов, что этот крикун был в богатом гусарском мундире.

– Так это молодец Шамбюр? – перервал Сборской.

– Да, он. Мы узнали от двух захваченных в плен солдат, что они принадлежат к адской роте, которою командует этот сорвиголова.

– Ну, право, я дорого бы заплатил, – вскричал Ленской, – за то, чтоб взглянуть на этого удалого малого!

– А я бы не дал за это ни гроша, – сказал Зарядьев. – Дело другое, если б я мог размозжить ему голову… Неугомонный! буян!.. Ну что прибыли, что он ворвался в траншеи с сотнею солдат?.. Эка потеха!.. терять людей из одного удальства!..