В этот день, преисполненный тревог, гнева, искушений, поисков, попыток объединиться и желания во всем разобраться, Та, что была, быть может, Все Еще Ожидающей, С Виду Покинутой, богатая владелица многочисленных стад свиней, овец, коз и крупного рогатого скота, получила еще одно предложение, и притом с совершенно неожиданной стороны.

В этот день внизу пили и шумели больше обычного. Группа женихов с Зама и с восточных островов прошествовала в гавань к своим кораблям, но прежде их депутация явилась к подножью лестницы, ведущей в Гинекей, откланяться и поблагодарить. Они этого не сказали, но было очевидно — в качестве женихов они больше уже сюда не вернутся. Ряды претендентов редели. Они считают, что я уже сделала выбор, и чувствуют, что он пал не на них, думала она.

А может, они боятся, думала она, но чего им бояться, ведь это смешно.

Телемах просидел в мегароне весь день. Решено было устроить состязание в силе, а также кулачную борьбу во внутреннем дворе. Эвриклея донесла, хотя ее об этом не просили, что явился еще один нищий, местный — по имени Ир, и, как видно, поссорился с пришельцем, посчитав, что чужак пасется на его пастбище. Когда Пенелопа — по чистой случайности, просто машинально — выглянула в окно, ссора была уже окончена, только Антиной хохотал, стоя посреди двора.

— Он, видно, силач, — сказала Эвриклея. — Они рты разинули, когда увидели, какая у него железная рука.

— Кто?

— Да чужестранец. Тот, кто придет рассказывать нынче вечером.

— Он что, буйного нрава?

— Да нет, не сказать, — отозвалась исправная, хотя в этот день на редкость назойливая осведомительница. — Но они хотели их стравить, в особенности Антиной, он совсем остервенел, просто лопается от злости, вот они и науськали нищих друг на друга. Но он запросто вышвырнул приставалу.

— Кто вышвырнул?

— Пришелец вышвырнул Ира. Что-то он больно силен для нищего, — сказала Эвриклея, разглядывая свои ноги. — Может, он нищенствует с недавних пор. А может, пришел оттуда, где хозяева богатые и добрые.

И вот тут явился новый, запоздалый и робеющий жених.

Он был не совсем трезв, но ведь дело было далеко за полдень. Он послал наверх одну из рабынь просить разрешения поговорить с Хозяйкой наедине. Когда она вышла в верхнюю прихожую, он стоял у подножья лестницы в Гинекей и кланялся. Выучился хорошим манерам, подумала она.

— Чего тебе надо?

— Я хотел бы поговорить с Госпожой о важном деле.

— Что случилось?

— Я не могу говорить об этом, стоя у лестницы, — сказал он.

Она позволила ему подняться по лестнице из трижды семи ступеней до верхней прихожей. Он держался за перила и опирался о стену. В лице его был страх и угодливость.

Она стояла в дверях.

— В чем дело? Что-нибудь по хозяйству?

— Можно сказать и так, — ответил он, выдавив на своем лице жалкую улыбку. — Можно сказать и так. Да, конечно, можно так сказать.

Она ждала.

— Это очень важное дело. Чрезвычайно важное. Это план.

— Не понимаю! — сказала она, заполнив дверной проем всей своей статью, своими обнаженными белыми руками и высокой грудью.

— Замечательный план, — сказал он, привалившись к стене.

Зрачки у него были черные, белки глаз покраснели. Пахло от него не столько козлом, сколько козами, нет, впрочем, и козлом тоже. Руки длинные, сильные, плечи широкие, это видно было даже при том, что он изогнулся. Ноги напоминали две могучие, хотя в настоящий момент шаткие колонны. Волосы — косматая, черная щетка, кожа смуглая.

— Я обдумывал и размышлял, Госпожа, — сказал он. — Я мужчина.

Она ждала.

— Я мужчина хоть куда, — сказал он, улыбнувшись кривой, потерянной, молящей улыбкой. — Я мужчина в соку, не хуже всех остальных.

Она ждала. Скоро ее терпению придет конец. Еще минута, и она поднимет руку и укажет — нет, не на него, не на какую-нибудь часть его тела: к примеру, на его вспотевший лоб, или жилистую шею, или скрытую хитоном волосатую грудь, — она укажет в его сторону, укажет вонючему козопасу его место и велит ему убираться.

— Я раб моей Госпожи, — сказал он. — Мне многое известно о потайной игре. Я разбираюсь в политике, и неплохо.

Еще не пора.

— Я могу стать орудием Госпожи, с моей помощью Госпожа станет совершенно свободной, — сказал он. — У меня есть план. Мне очень нравится Госпожа. Мне очень нравится Итака. Я всегда хорошо обращался с козами, с женщинами и детьми. И править могу не хуже других.

Теперь — пора!

Пенелопа подняла руку. Можно утверждать, что она вышвырнула Главного козопаса, раба Меланфия, и он пересчитал ступеньки. Можно с уверенностью утверждать, что ему дали подзатыльник и пинок в зад, что он пересчитал три раза по семь ступенек и с ним было покончено: все, что случилось с ним потом, было лишь завершением того, что произошло сейчас. Но Пенелопа не двинулась с места. Она подняла свою белую руку и указала пальцем в его сторону, указала козопасу его место.

— Вон!

Он, шатаясь, спустился по лестнице, проковылял через зал мегарона, прокрался по стене за спиной Телемаха к маленькой боковой дверце и вышел в узкий проход между стеной дома и оградой. Он побрел к задним воротам мимо оружейной, прислонился к стене и подумал: там ведь заперто оружие, встряхнись, ты, попранный, взбодрись, ты, так глубоко униженный, сколоти собственную партию, разгони их всех, покажи им, кто ты есть! Нет, тебе не лежать в ее постели, ее постель слишком священна и благородна для твоих чресел! От тебя слишком разит чесноком, копье твоего вожделения не проникнет в кущи ее лона, не обретет там власти и счастья — так возьми же простое копье и всади его в знак своего привета меж ее зыблющихся грудей, это ты можешь, если захочешь, если захочешь!

Он был, попросту говоря, мертвецки пьян. Держась за стену, он поплелся к оружейной, подергал ее давно не открывавшуюся тяжелую дубовую дверь и потащился дальше. Ему удалось пересечь задний двор, обогнув стену дома, выйти с другой его стороны к фасаду, пройти мимо дверей в прихожую и потом на удивление твердой походкой прошагать через внутренний двор к наружному.

— Нечего стоять здесь и пялиться, кошка пузатая! — буркнул он своей сестре. А проходя мимо Зевсова алтаря, громко сказал: — Он помогает только знатным! Но мы еще поглядим!

Поздним вечером, когда все гости-женихи разошлись, Странник имел беседу с Пенелопой.

Ему позволили остаться в мегароне, зал прибрали, в очаге горело несколько поленьев. Он сидел на каменном пороге и ждал. Одна из рабынь поставила перед ним медный таз, чтобы он вымылся — от него пахло свиньями.

По воле властвующих временем богов день показался ему долгим. Гости — пока еще он не называл их смертельными врагами, а всего лишь противными шалопаями, похотливой стаей молодых и пожилых мужчин — попытались натравить на него другого нищего. Он отшвырнул побирушку и выкинул его во двор. Проделал он это с какой-то давно не испытанной радостью. Он вдруг почувствовал силу в спине, в руках, в ногах. Он старался показать ее лишь отчасти — в паре рывков, в паре захватов. И испытал при этом какую-то истребительную радость — радость оттого, что выводишь людей из строя силой, утверждаешь над ними свою власть. После этой стычки его оставили в покое. Он посидел немного на скамье во внутреннем дворе, потом прошелся до наружных ворот. За ворота вынесли пса, он был мертв. Странник не часто вспоминал этого пса. Звали его Аргос. Странник помнил, что был в доме щенок, но не знал, тому ли щенку минуло теперь двадцать, или это был уже другой пес. Он успел поговорить с сыном — они пошептались друг с другом, прежде чем Телемах ушел спать.

— Я сгораю от нетерпения, — сказал Телемах. — Ну и, конечно, немного нервничаю. Я убрал из прихожей все твое старое оружие, оно теперь в оружейной. Но три щита и несколько копий спрятал за сундуком. Кое-кто из женихов входит в мегарон с мечами. Но я помню наизусть все твои наставления. Когда заваруха начнется и ты подашь знак…