Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A
* * *

Вымолвив эти слова, он сначала почувствовал неимоверное облегчение и тут же, сразу, раскаяние. Имя облекло его, он был уже не Странник, не Утис, не Чужеземец, и он должен был говорить и говорить, чтобы словом вернуть себя в мир людей.

— Я расскажу вам о своих странствиях, — сказал он.

В

Когда Менелай предложил ему в подарок трех лошадей и колесницу, Телемах вновь испытал чувство неполноценности — ущемленность жителя гористого островка. Голова у него все еще была тяжелой, то ли от египетских капель, то ли от вина, выпитого в предшествующие вечера, и он не сразу нашел подходящие для ответа слова. Он залился румянцем и от этого рассердился еще больше.

— У меня на родине нет дорог, Итака — это… это козий островок.

Разговор происходил в наружном дворе, перед ними лежал город, вокруг тянулись поля, виноградники, оливковые рощи, а еще дальше долину со всех сторон обступали высокие горы. Солнце стояло высоко в небе, часть дня уже миновала.

— Так или иначе, ты мог бы погостить у нас еще несколько дней, — сказал Менелай сердечным тоном доброго дядюшки или старшего друга. — Тебе ведь наверняка спешить некуда. И, повторяю, если надо, я готов помочь тебе, чем могу.

— Лично я не спешу, — сказал Писисграт, готовый поддержать Менелая.

Помочь? — разочарованно думал Телемах. Чем? Дать мне флот, военную рать? Да они меня на смех подымут, если я заговорю о чем-либо подобном.

— Я думаю о том, что творится дома, — сказал он. Менелай отмахнулся от этих слов таким широким жестом, точно смахивал прочь полмира.

— Ах, пустяки, все уладится, вот увидишь!

В дверях дома показалась Елена, прошествовав через внутренний двор, она подошла к ним. На ее лице лежал густой слой белил, губы кровавым разрезом алели в ярком свете дня.

Телемах и Писистрат поклонились.

— О чем это вы тут беседуете?

— Да вот они уже надумали уезжать, — ответил Менелай. — А я-то надеялся, что мальчики поживут у нас по крайней мере дней десять. Свадьба и прочая суета позади, мы могли бы побыть теперь в тесном кругу!

И тут Телемах вдруг подумал: да ведь здешний город тоже невелик. Провинциальный городишко. Большие города — это Микены, это города на Крите.

— Мне надо позаботиться о матери, — сказал Телемах. — Дни идут, а она там совсем одна с… ну, словом, с этими. Я ведь не предполагал, что отлучусь из дома надолго. Я собирался заглянуть к вам на денек, чтобы узнать, не слышали ли вы чего-нибудь о папе.

— С ним все образуется, увидишь, — сказал Менелай. — В конце концов все всегда образуется.

Звучали его слова весьма неопределенно.

— Я думал, может быть, я получу… в общем, получу помощь. Я имею в виду — от старых папиных друзей.

Менелай бросил быстрый взгляд на него, потом на жену.

— Ясное дело, ты получишь помощь, да, да, непременно, — сказал он. — Какие могут быть разговоры. Я собирался подарить тебе трех коней. А оказывается, у вас в Итаке на конях не ездят. Но все равно — не такой я человек, чтобы отпустить Одиссеева сына с пустыми руками!

Зряшная трата времени, подумал Телемах.

— Вы так сердечно меня приняли, — сказал он.

— А как же иначе! — заявил Менелай. — Твой приезд для нас большая радость.

— А я решила послать какой-нибудь красивый подарок твоей матери, — сказала Елена.

Телемах поклонился.

Быстрым, гибким движением она нагнулась, взяла Телемаха за ухо, слегка ущипнула, ногти у нее неожиданно оказались острыми. Набеленное, надушенное лицо с улыбкой приблизилось вплотную к его лицу, он заглянул в ее блестящие, но совершенно безжизненные глаза.

— Надеюсь, что никакой войны из-за всего этого не будет, мой мальчик. Фу! Только не война! Обещай мне. Хуже войны нет ничего на свете. И останься у нас хотя бы еще на денек.

Он уловил металлические нотки в ее голосе. И хотя говорила она тихо, дружелюбно-шутливым тоном, казалось, она воет от ярости и тоски.

— Хорошо, — сказал он, снова заливаясь румянцем. — Денек-другой я еще могу побыть, хотя…

А поздним вечером явился вестник — Медонт.

Глава двадцать пятая. ВО ВЛАСТИ РАССКАЗЧИКА

Он рассказывал долго, много часов подряд, весь вечер, всю ночь.

Кое-кто из многочисленных — поначалу их было пятьдесят четыре — слушателей, находя, что рассказ слишком затянулся, начал зевать и, вздремнув, отключился, вырубился из происходящего, другие разошлись по домам. Но приходили новые, они толпились в наружном дворе, в прохладных вечерних сумерках, потом шаг за шагом просачивались во внутренний двор, ждали в высоком и широком дверном проеме мегарона и потихоньку втягивались в круг рассказа, приближаясь к его сердцевине, к его истоку. Казалось, все человечество влекомо сюда властью Рассказчика, казалось, все цивилизованное человечество возвращается вспять к своему началу, чтобы услышать свою собственную историю, неправдоподобную легенду о самом себе. Многие ждали своей очереди вступить в круг слушателей, а стоящий у двери страж ждал знака от Алкиноя, что в зале появились свободные места; но и во взглядах и шепоте тех, кто выходил, усталый, разбитый, измученный рассказом, думая о своем, было что-то такое, что свидетельствовало: там тебя ждет нечто большее, нежели просто слова, просто голос Рассказчика.

И в самом деле, здесь, на острове феакийцев, Странник собрал воедино реальную действительность, грубую, жестокую реальность внешнего мира, гор и моря, растер ее в своих руках и разбросал крошевом легенд, посеял блестками мифов. Странствие его было слишком долгим, слишком много пережил он горя, наслаждений и страданий — исповедоваться в них он не желал, да и слушателям они, наверно, показались бы куда менее важными, нежели их собственные горести. Вот почему он должен был их преобразить — не в главном, а в подробностях. Многое из случившегося он должен был приписать воле богов, придать происшествиям ореол божественности, чтобы люди ему поверили. Он чувствовал свое превосходство над ними — оно держалось на том, что на долю его выпали невероятные приключения, на том, что о нем уже слагали песни и он более других познал неведомое. И он использовал свою власть, потому что нуждался в помощи феакийцев, чтобы оказаться там, где его ждало еще более неведомое. Он нуждался в их помощи, чтобы вернуться к тому, что он вытеснил из своего сознания, к тому, что ему приказывали и навязывали боги, — к своей трагической участи стать божественным орудием Справедливости, стать Палачом. Понимал он это? Да, понимал.

И он чувствовал их превосходство над собой. Он был уравнен со слепым певцом, который нуждается в ушах и в расположении своих слушателей и в куске мяса или хлеба с их стола для поддержания жизни. Берега, которые он повидал и названия которых теперь мало-помалу начали доходить до сведения человечества, — Лигурия, Тиррения, Кирнос, Сардиния, Авзония [84] — лежали так далеко за пределами вероятности, что ему приходилось преображать их, окутывать легендой и чудесами, чтобы слушатели поверили, что они — не выдумка.

Пригнувшись над деревянным, гладко обструганным столом, он придерживал искалеченными пальцами кубок, в котором плескалось сладко-медвяное и в то же время терпкое вино, и все взгляды следили за движением его рук, когда он поднимал их, чтобы указать на то, что находилось где-то за тридевять земель.

Их ожидание и вера уносили его прочь от того, что он в самом деле пережил за минувшие десять или двадцать лет, к тому, что, по их представлениям, должен был пережить воин, носящий прославленное имя. Он мог бы сказать, что пристал к вулканическим островам или к берегам, искромсанным извержениями вулканов, где мертвые или спящие кратеры глядели в небо, точно одноглазые циклопы, а живые, действующие вулканы обрушили на него и его спутников каменные глыбы. И слушатели не поверили бы ему. Но он говорил, что огнедышащие горы — это были боги с факелами в руках, а камни не вылетали из кратеров, но были брошены рукой исполинов, и слушатели готовы были верить и повторять его рассказ другим. Он говорил, что на крутом лесистом утесе на Длинном берегу обитала богиня, опоившая его корабельщиков сонным зельем и превратившая их в хрюкающих свиней, и слушателям казалось, что им открывается правда о его странствиях. И он уже не мог сказать, что ее прамнейское вино [85] было слишком крепким и более, чем какое-либо другое питье, побуждало пьяных вести себя по-свински, а таинственное растение, которое, по уверениям Рассказчика, ему подарил Гермес, чтобы охранить его от чар, было обыкновенной лебедой, которую они сами, наверное, могли бы найти в каждом дворе. Он не мот им сказать, что она содержит вещество, которое предохраняет от пьяной одури. Рассказывая о трудном плавании в проливе возле Острова Трех мысов, или, если угодно. Треугольного острова, о разбое и других постыдных делах, которые они творили на том берегу, он предпочел сказать, что они вырезали стадо самого Гелиоса, потому что жители Схерии знали, сколь велико могущество Солнца, и могли вообразить себе гнев Гелиоса. А когда он превратил поющих девушек в Сирен, феакийцы внимали ему с большей охотой, с большей готовностью затаив дыхание развесить уши, чем если бы он признался, что девушки-певицы были дочерями землевладельцев и пастухов или бедные и богатые родственницы госпожи, которую он назвал Киркой и для вящего удовольствия слушателей наделил способностью колдовать.

вернуться

84

Лигурия, Тиррения (или Этрурия) — области Италии; Авзония — другое название Италии; Кирнос — греческое название острова Корсика

вернуться

85

Дорогое красное вино, изготовлявшееся из винограда с горы Прамны на острове Икарии (в русском переводе соответствующего стиха «Одиссеи», X, 235, В. А. Жуковский ошибочно называет прамнейское вино «светлым»)

76
{"b":"30423","o":1}