Он рассказывал о том, как его товарищи, герои, плыли, боролись и терпели лишения в течение многих месяцев, а может, даже в течение трех лет, ради того, чтобы вернуться домой к своим женам, детям, родителям, к своим стадам и клочкам земли; как они, нагруженные, даже перегруженные славой, с именами, уже навечно запечатленными в песнях, с натруженными до мозолей и трещин, но пустыми руками, нередко с пустыми желудками и взглядом, рвались к недостижимому миру и счастью. Никогда не пришлось им увидеть богатый пшеницей Дулихий, утесистый Зам или лесистый Закинф или Итаку, бывшую для них пупом земли.

В этой, самой последней, части своего рассказа он не старался уже следовать какому-то определенному плану, потешать или пугать своих слушателей. Слова лились из него, как вода из ванны, если вытащить затычку, или как из амфоры льется густое темное неразбавленное вино. Он уже не шутил с богами, не оскорблял их, но и не пресмыкался перед ними. Он отодвинул их в сторону как нечто несущественное, и последним из них был Гелиос. Он предоставил разъяренному богу покарать мореходов, забивших и съевших его быков, и сделал он это, чтобы мораль пришлась по душе Алкиною. И больше о богах не упоминал. Судьба его спутников определилась. Он не долго рассуждал о них, не порицал своих товарищей слишком строго, он просто сказал: такова была их судьба. Такова была воля Посейдона, Зевса и Гелиоса — люди погибли. Он сказал:

— Поднялась буря. Нас снова отнесло в водоворот. Между Треугольным островом, или, если угодно, Островом Трех мысов, и Большой землей наше судно перевернулось. Спасся я один. Остальные утонули. Девять суток мчало меня на запад, на самый край земли к стране Гесперид, за пределы страны Гесперид, во владения Атланта, к испанским землям. На десятые сутки меня выбросило на сушу на остров Огигию, где жила нимфа Калипсо. Но о ней я не хочу говорить.

Он очертил вокруг себя круг: ряд приключений был движением по кругу; при этом половина его "я" двигалась по ободку, по внешней стороне круга — то был мореплаватель, а вторая половина оставалась в центре — наблюдатель.

— Я получил весть, — сказал он. — То говорило внутреннее побуждение, то есть нет, то говорил Гермес. Семнадцать, а может быть, восемнадцать суток плыл я из Огигии и очутился здесь. Вот, собственно, и все.

Он умолк. Пустой кубок упал на пол и с гулким звоном покатился по каменным плитам. Люди вздернули подбородки, очнулись — кто от слушания, кто от дремоты. На дворе зашевелились, зашлепали босые ступни, застучали сандалии. Заплакал ребенок, женский голос стал его успокаивать. В черный дверной проем сунулись чьи-то головы, кто-то спросил: «Это конец?» Алкиной вопросительно взглянул на Странника, тот сидел, закрыв глаза. Тогда Алкиной кивнул выглядывавшим из темноты.

В зале начали вставать, но еще не сразу потянулись к двери, мужчины постарше — на негнущихся ногах, слушатели помоложе — почтительной походкой; однако в дверях произошла небольшая давка. Во дворе слышались бормочущие голоса. Они становились громче, возбужденнее. Старые вельможи поклонились царю, а самый старый из них, седобородый Эхеней, после минутного колебания поклонился и рассказчику; тогда остальные советники последовали его примеру. Последним вышел певец Демодок, придерживая рукой струны кифары. Инструмент был так переполнен новыми мелодиями, что весь трепетал.

Долговязые молчаливые сыновья Алкиноя также потянулись к двери. Но Навзикая, вставшая о порога, чтобы дать пройти братьям, медленно вошла в зал и села возле матери. Теперь в зале, где догорал огонь, остались только четверо.

— Еще немного вина? — предложил царь.

Гость поднял глаза и покачал головой.

— Я и так уже выпил слишком много. И боюсь, затянул свой рассказ и вам наскучил.

— Вовсе нет, — сказала Арета. — Поверьте, нисколько.

— Единственное, с чем я никак не могу примириться, — это с рабами, — сказал Алкиной.

Странник напряг память.

— С рабами?

— Ну да, в царстве Аида.

— А-а, в Аиде! — вспомнил он. — Да, да, конечно. Но там ведь и не было рабов. Рабы просто умирают, Я хочу сказать, после смерти они просто лежат в земле и гниют. И больше с ними ничего не приключается.

— Вот-вот, — сказал царь, с минуту поразмыслив над словами гостя, потом потянулся и приготовился зевнуть. Но подавил зевок, опустил руки и встал. — Ты не уедешь отсюда без подарков, царь Итаки, — заявил он с ноткой торжественности в голосе, но на ногах он держался не совсем твердо. — Следуй за мной.

Они пошли по коридору к кладовой, впереди царь, за ним Арета, шествие замыкала дочь со светильником в руке.

— Дайте-ка я погляжу, — сказал Алкиной, взяв у девушки коптящий факел, пока царица отпирала дверь в сокровищницу.

Он посветил вокруг. Беспорядочно расставленные кубки, чаши и кратеры из золота и серебра до отказа заполняли две полки. Пламя огненными змеями плясало на всем этом богатстве.

— Я поговорил с советниками, — сказал Алкиной. — Они принесут подарки завтра. Нищим ты домой не вернешься. Все они люди весьма состоятельные, к тому же они вернут свое, обложив сбором публику — тех, кто тебя слушал. А я решил, не откладывая, сделать тебе особенно дорогой подарок.

Его взгляд обшарил полки.

— А где два драгоценных кубка и большой кратер, Арета? Ты знаешь, о чем я говорю.

Казалось, Арета пришла в замешательство. Но тут же овладела собой.

— Да ты ведь уже подарил их. Разве ты не помнишь? Это было в прошлом году во время жертвенного пиршества после сбора урожая, когда к нам приехали гости с Большой земли.

Царь тоже растерялся и донельзя смутился.

— Да нет же, — сказала Навзикая. — Вот они стоят, там, в глубине.

Она указала где, ее узенькая кисть дрожала.

— Ах, — сказала Арета. — Так ведь… Я думала совсем о других. Значит, я ошиблась.

— Вот, — сказал царь и снял кубки с полки. Они были из серебра, покрытые эмалью и позолоченные изнутри.

— Дай мне их, я положу их вместе со всеми остальными в ларь с одеждой, который мы дадим ему с собой, — сказала Арета. — Ты что… ты приходила сюда убирать, Навзикая?

— Да, — ответила дочь.

— А завтра мы устроим прощальный пир, — сказал царь. — Самый настоящий пир. Ты бы мог остаться здесь с нами, войти в нашу семью. Но я, конечно, понимаю, что ты рвешься домой.

Девушка потупилась.

— Я должен вернуться домой, — сказал Странник. — И не откладывая.

— Но все равно мы не отпустим тебя раньше вечера, — сказал Алкиной, — И надуем Посейдона. Да нет же, я пошутил. Но в далекое плавание к южным странам мы обычно уходим вечером, так у нас повелось. Тогда нам благоприятствуют северное течение и ветер с суши.

— Понимаю, — сказал он. — Большое вам спасибо.

Он безмерно устал. Он едва слушал царя, но не сводил глаз с сокровищ. Я вернусь домой не нищим, думал он. Но как я выдержу здесь еще один день?

Навзикая стояла за его спиной, он чувствовал ее дыхание, ее аромат — аромат женщины, исходящее от нее тепло.

Возвращаясь в зал, он шел с ней рядом. Будь я моложе и не такой, какой я есть, быть может, мне следовало бы здесь остаться, думал он.