Нестор снова сделал знак, и Телемаху во второй раз за время торжественной процедуры жертвоприношения пришло в голову, что все представление тщательно продумано и, быть может, предварительно многократно отрепетировано, но это не нарушило его впечатления — наоборот, оно стало еще более полным, законченным и благоговейным. Нестор снова закрыл глаза, сделал правой рукой в воздухе движение, словно разбрасывал семена, прошептал какое-то заклинание (какое — Телемах не разобрал), а потом быстро открыл глаза и бросил в огонь жесткий желтоватый клок шерсти, состриженной со лба телки. Жир зашипел, запахло паленым волосом. Эхефрон и Стратий стали по обе стороны все такого же покорного жертвенного животного и по знаку Писистрата, который в общем выступал как помощник жреца, взялись каждый за ближний к нему липкий, позолоченный и священный рог. Нестор поднял правую руку на уровень груди, быстро повернул ее ладонью кверху, оттопырив при этом большой палец, а остальные согнув, и большой палец указал на сына, худого и смуглого Арета, лицо которого, может быть по случаю торжества, было полным мрачной решимости, — лицо безработного мясника или воина, не имеющего надежды наняться на службу, но получившего случайный заработок. Арет направился в мегарон; его на удивление тяжелые шаги загремели по всему дому, когда он скрылся за дверью, а потом появился вновь с красивой плоской чашей ярко-красного золота с узором из каракатиц, высотой не больше чем длина пальца и в две ладони шириной, где плескалось немного воды, и небольшой плетеной корзиной с жертвенным зерном. Арет подождал, пока отец пробормочет еще одну молитву, в ней Нестор в напыщенных выражениях — они, однако, не были смешными и не коробили — благодарил божество, которому он приносил жертву и которое можно было, вероятно, считать Афиной, за то, что она — и тут уже речь явно шла о голубоглазой богине — пожелала его посетить и гостьей сесть за его стол. Телемах не мог решить, должен ли он понимать это как иносказание, или старик и в самом деле полагал, что правитель Ментес с острова Тафос, который в настоящую минуту обделывал свои дела с кавконами на побережье к югу от Пилоса, был переодетым божеством, Копьеносицей, Щитоносицей, мудрой, как сова, и нежной, как олива. Так или иначе, Нестор еще раз произнес имя Афины Паллады, прежде чем взял корзину с зерном и провел ею перед влажными губами телки, которая хотела есть и уже вытянула длинный, шершавый язык, надеясь слизнуть зерно. Но не успела. Нестор быстрым движением перенес корзину налево, к огню, а когда телка — которую теперь следовало называть Телкой с большой буквы, Священной Телицей — потянулась за ней, Эхефрон и Стратий силой удержали ее за липкие рога. Эхефрону пришлось переменить руку, и Телемах заметил, как он сердито, с мелькнувшей на лице брезгливостью обтер руку о шею телки. Точно такой же путь проделала чаша с водой, мелькнувшая мимо коровьей морды, и Телка опять повернула голову: само собой, она была теперь во всех отношениях священна, но все же хотела есть и пить.

Царь, Вершитель обряда и Верховный жрец, бывший Геренейский герой [74], как его иногда туманно называли, предводитель боевых колесниц и обуздатель коней Нестор до окончания действа прочел еще одну молитву. Он произнес ее негромко, широко раскинув руки, словно намеревался принести в жертву самого себя, но при этом уверенной хваткой держал и чашу с водой, и корзину с зерном, не пролив ни капли и ничего не просыпав; но молитва его звучала еле слышным шепотом:

— О Жертвенная Телица, о Священное Лоно, о ты, благословенная дочь Нелея [75] от Бессмертной, Голубоглазой богини, о Сестра, ныне я приношу тебя в дар Щитоносице и Копьеносице, и если Она, Бессмертная, незримо присутствует здесь, я молю ее принять нашу дань, нашу тяжкую и легкую жертву! Дочь Нелея, Телица, Священная сестра, ступай же в обитель Бессмертных или в Аид!

Молитва была столь возвышенной, что всех опять пробрала дрожь. Голова и грудь Телемаха были переполнены тем, что ему довелось сейчас пережить и чего он никогда не сможет выразить словами. Он украдкой огляделся вокруг и еще долго спустя вспоминал, как все стояли, каковы были краски и выражения их лиц, даже то, как они дышали. Поликаста не поднимала глаз, руки ее были стиснуты. Царственный жрец превратил телку в дочь Нелея, в родную сестру ее отца, одну из его живых или умерших сестер — это могло быть знаком первородной любви, но и первородной ненависти к сестрам. На лицах всех братьев Поликасты, кроме Писистрата, читалось равнодушие или подавленное упрямство — Писистрат оставался внимательным, может быть, чуть ироничным наблюдателем. Фрасимед, державший тяжелый убойный топор, стоял с дремотно-выжидательным видом — он напоминал нанятого мясника, то ли притомившегося к концу рабочего дня, то ли, наоборот, еще не стряхнувшего с себя утреннюю сонливость. Замужние дочери всем своим видом изъявляли покорность, зятья были горды тем, что удостоились чести созерцать с такого близкого расстояния столь необычно торжественное жертвоприношение; незамужние дочери — призванные сюда и выставленные точно напоказ — держались позади матери. Поликаста была среди них исключением, во время этой последней части действа она испытывала какие-то более глубокие чувства, а не просто глазела на разыгрываемое представление: может, оно ее оскорбляло, может, она самое себя чувствовала приведенной на заклание телкой. Телемах не понимал происходящей небывалой комедии, а может, трагедии, но принимал ее. А мать, Эвридика? У нее был такой вид, точно она прятала в руке нож и хотела перерезать глотку своему старому мужу. Лицо ее еще посуровело, на нем были написаны презрение и ярость, страх и тысячелетние заботы матери семейства. Быть может, она думала о том, что мужчины могли бы обменять предназначенную для заклания телку на другое животное, поменьше, например на козу или овцу, или на другую корову, — как знать, может, эта телка была ее любимицей. А может, она вообще считала весь обряд богохульством и святотатством; а может, она принадлежала к секте, которая убеждена, что боги жестоки, а люди глупы и что все это, вместе взятое, и определяет участь смертных. А может, она вспоминала свою далекую юность, когда принесение жертвы воительницам и копьеметательницам или мудрой, как сова, и нежной, как олива, было гордым и веселым действом. А может, она вообще не любила Афину и предпочитала ей Деметру или какую-нибудь другую далекую богиню, о которых время от времени доходили слухи, например, египетскую богиню, покровительницу кошек, Секхет [76]. Может, она совершенно серьезно — не с той серьезностью, которая владела Нестором или его родичами — зятьями, дочерьми и большинством сыновей, — а с иной серьезностью, проникнутой большим поклонением Зевсу и Персефоне, а может, и просто с горькой серьезностью, замешанной на домашних сварах, желала, чтобы телка, которую она явно не считала священной, и в самом деле, в буквальном смысле слова превратилась в сестру Нестора, в одну из живых или давным-давно умерших дочерей Нелея? Она стояла в броне своего царского сана, своего имени «Эвридика» [77], во всеоружии своей правоты — но эта правота была высокомерного, сектантского толка. Таковы были впечатления Телемаха, такое воспоминание сохранил он об увиденном, но само содержание увиденного оставалось не вполне для него понятным, да ему и не нужно было понимать. Он вбирал в себя то, что видел, можно даже сказать, жадно его поглощал.

Он безмолвно сливал с грубой и непонятной жертвенной молитвой старого царя ту молитву, какую много дней, много лет вынашивал в своей груди: «О Афина, кто бы ты ни была, я верю в твое могущество, устрой так, чтобы папа вернулся, устрой так, чтобы папа вернулся и чтобы Поликаста стала моей женой, чтобы я мог прикоснуться к ней и обладать ею, устрой так, чтобы папа вернулся и чтобы я был счастлив с Поликастой, а мамины женихи-объедалы пусть перемрут, исчезнут или уберутся восвояси, а папа пусть вернется домой, а я пусть буду сильным и красивым, и пусть мне не надо будет больше скитаться по разным царям, и пусть я стану героем, а Поликаста станет моей женой, и делай тогда со мной, что хочешь!»