Яшенька — двадцатипятилетний Яков Федорович Агамонов — бесхарактерный и добронравный юноша, тряпка, кисель; отслужив в военном звании, он вышел в отставку и живет в небольшом своем имении вместе с матерью Натальей Павловной, — как всегда у Салтыкова, властной и сильной женщиной, совершенно забравшей сына в руки. «Полнейшее отречение от всяких притязаний на личность» — прорывается, наконец, восстанием Яшеньки против «тиранства» матери; но этот бунт (бегство из дома к предполагаемой невесте, соседней девице помещице) очень скоро подавляется бесхарактерностью самого Яшеньки. Побунтовав немного, он смирился, возвратился к матери, «сделался еще молчаливее и безответнее; казалось, что последняя искра жизни покинула его». И действительно — этот неприспособленный к жизни человек умирает на руках матери, чем и заканчивается повесть, примыкающая таким образом по теме к другим очеркам «Книги об умирающих». Не приходится сомневаться, что, осуществи Салтыков эту свою книгу, «Яшенька» вошел бы в нее составной частью, если бы только Салтыков не отказался от мысли вообще перепечатывать эту повесть в виду ее несомненной слабости, сознававшейся и автором. Повесть эта — действительно одно из слабейших произведений Салтыкова, еще пытавшегося вернуться в 1857 году к темам и манере «психологических повестей»; путь этот, на котором Салтыков и раньше терпел неудачи, был не для него; ему предстояло еще выработать собственную свою дорогу, свой стиль, свои темы, и работа эта заполнила ближайшее десятилетие его литературной жизни. «Яшенька» же остался неудачным опытом старой формы, справедливо невключенным Салтыковым впоследствии ни в один из своих сборников и совершенно забытым читателями.

Есть, однако, и в этой повести отдельные искорки, впоследствии загоревшиеся ярким огнем в творчестве возмужалого Салтыкова. Особенно интересно отметить, что Яшенька — в зародыше будущий Иудушка Головлев, но не характером, а своей манерой выражения. Эта нудная, тягучая манера Иудушки, так бесившая Арину Петровну Головлеву, совершенно ясно дана в диалогах Яшеньки с матерью, — например, в следующем разговоре:

— Тебе чего нибудь нужно? — спросила Наталья Павловна.

— Я вижу, милая маменька, что я имел несчастие огорчить вас, и потому в настоящее время желал бы только испросить ваше милостивое прощение и уверить вас, что как ни велика моя вина, но она неумышленна.

— Вон! — закричала Наталья Павловна, приходя в беспредельное неистовство.

Впоследствии в такое же неистовство приходила старуха Головлева от тягучих и нудных бесед Иудушки; то, что здесь дано в стилистическом намеке, двадцатью годами позднее стало не только стилистическим приемом, но и глубоко выраженным характером, — одним из самых глубоких не только у Салтыкова, но и в русской литературе XIX века [134].

Были ли задуманы Салтыковым еще какиелибо очерки и рассказы для «Книги об умирающих» — мы не знаем, но знаем зато, что уже к исходу 1859 года он отказался от мысли об этой книге; по крайней мере явно относящуюся к ней сцену «Погребенные заживо» он напечатал уже без этого общего заглавия. В дальнейших его очерках было еще несколько таких, которые как бы напрашивались быть включенными в «Книгу об умирающих», — таков, например, очерк «Деревенская тишь» (1863 г.), рассказывающий о медленном и бессмысленном духовном умирании помещикакрепостника после освобождения крестьян. Но к этому времени Салтыков давно уже отказался от мысли об этой своей книге, план которой так и остался погребенным на журнальных страницах и известен лишь исследователям салтыковского творчества.

План этот в течение 1858–1859 гг. претерпевал немалые изменения, как это можно судить из анализа рукописного и журнального текста дошедших до нас очерков. Мы видели, что «Книгу об умирающих» Салтыков собирался открыть «Смертью Живновского»; однако один из сохранившихся автографов дает нам и новое, первое заглавие «Книги об умирающих», и иное расположение очерков. Под общим заглавием «Отходящие» черновой и беловой автографы сохранили нам другой план: первым очерком был «Гегемониев», вторым — «Смерть Живновского». Еще один автограф под общим заглавием «Из книги об умирающих» дает первым очерком «Генерала Зубатова» (беловая копия с авторскими поправками), а вторым — «Гегемониева» (черновик, начало очерка). Это расположение подтверждает и другой сохранившийся без начала и конца черновой автограф этого очерка. Еще один, по счету четвертый автограф, озаглавленный «Отходящие» и с эпиграфом «Старость не радость: и пришибить некому, и умирать не хочется» — дает опять новое распределение очерков: первым идет «Гегемониев», вторым — «Смерть Живновского», третьим — «Генерал Зубатов» и четвертым — «Из неизданной переписки»; последнее по позднейшему плану являлось заключением всей книги и, как таковое, было напечатано, как нам известно, в мартовском номере «Русского Вестника» за 1858 год. Наконец, автограф «Госпожи Падейковой» дает нам этот рассказ в черновой редакции как третий очерк «Книги об умирающих», а в беловой — как первый очерк этого же цикла, с неизданным до сих пор вариантом окончания. Мы видели, что рассказ этот и появился, как первый очерк «Книги об умирающих» на страницах «Русской Беседы» 1859 года.

Все это изучение авторской «кухни» показывает нам, что план «Книги об умирающих» был у Салтыкова еще в зародыше; он не успел еще в течение 1858–1859 гг. развить свой план, как уже вообще отказался от продолжения и окончания этой книги, разместив впоследствии (в 1863 году) часть напечатанных очерков в сборниках «Сатиры в прозе» и «Невинные рассказы». К изучению произведений, входящих в эти два сборника, мы и должны теперь перейти, чтобы завершить этим знакомство с творчеством Салтыкова эпохи после «Губернских очерков», когда он, уже прославленный писатель, мучительно искал новых форм для своего творчества. В старые меха нельзя было влить новое вино. Поиски эти затянулись, однако, еще на целое десятилетие.

«… Когда я буду совершенно свободен от служебных отношений, когда не будет беспрестанно подниматься во мне вся желчь, тогда увидим, способен ли я сделать фигурный пирог. А теперь и некогда, и нет охоты. Пора мне расстаться с добрыми малыми провинции, которые на языке порядочных людей называются бездельниками и мерзавцами» [135].

Так писал Салтыков из Рязани Анненкову в январе 1860 года, и слова эти являются рубежом между литературной деятельностью Салтыкова, как автора крутогорского цикла и связанных с ним произведений, и тем новым направлением, которое приняла его литературная деятельность с января 1860 года, когда на страницах «Современника» появился первый острый фельетон его «Скрежет зубовный». Салтыков почувствовал, что не только в жизни, но и в творчестве пора ему расстаться «с добрыми малыми провинции», которых до сих пор изображал он в своих губернских очерках крутогорского цикла и в связанной с ними «Книге об умирающих». Вся желчь его, накопленная годами провинциальной жизни, должна была вылиться в других произведениях, для которых прежние беллетристические формы были узки. В поисках новых форм Салтыков обратился к сатирическому фельетону, как раз в эти годы распустившемуся пышным цветом на страницах «Искры», в которой и сам Салтыков принял случайное участие; справедливо указывали на несомненную связь сатирического фельетона Салтыкова с графическими карикатурами «Искры» и других сатирических журналов начала шестидесятых годов. Новые формы, которых искал Салтыков, не могли даться ему в руки сразу, и еще целое десятилетие он искал их, переходя от сатирического фельетона и чистой публицистики снова к беллетристическим очеркам, постепенно вырабатывая новую манеру письма и новые формы своих произведений. «Фигурный пирог» удалось ему испечь не сразу; лишь «История одного города», написанная на рубеже между шестидесятыми и семидесятыми годами, была тем произведение, которое показало, на какие достижения способен Салтыков, преодолевший и форму беллетристических очерков, и форму сатирического фельетона.