— Ну, пойдем!..

Они вышли на улицу.

— Поесть бы, — сказал Соврищев, — у меня маковой росинки во рту не было.

— Да, — пробормотал Лососинов, — в штаб теперь, разумеется, поздно.

Он был зол и недоволен тем, что его менее одаренный друг возымел над ним некоторую как бы власть и превосходство.

У входа в ресторан они столкнулись с двумя прекрасно одетыми джентльменами.

— Немцы уже идут на уступки, — проговорил один, ткнув пальцем в вечернюю газетку.

— Quidquid id est timeo Danaos et dona ferentes [2], - улыбаясь, возразил другой;- ручку Анне Сергеевне.

И они разошлись в разные стороны.

Муж Нины Петровны сразу получил высокий пост в Красном Кресте. Враги и завистники утверждали, что его с кем-то спутали, что будто он выдвинулся тем, что запел однажды канарейкой в присутствии высокой особы, одним словом, говорили все, что при этом говорить полагается. Сам он, получив пост, немедленно привлек к себе на службу всех знакомых, и Нина Петровна была очень мила в белом фартуке и белой косынке. Лососинов и Соврищев посещали Нину Петровну, которую и заставали всегда в некоторой ажитации. Нина Петровна хотя и жила на даче, но в такие дни считала нужным быть в Москве. Генерал неоднократно говорил, что если бы все дамы и барышни в те дни продолжали жить на даче и не считали нужным быть а Москве, то мобилизация прошла бы еще лучше. Впрочем, это мелочь.

Весть о том, что Степан Александрович собирается на войну, изумила — больше — потрясла всех его знакомых. От матери скрывали. Не было барышни или дамы, которая бы не связала ему теплого исподнего платья, так что Степан Александрович, если бы захотел, мог бы открыть лавочку трикотажных изделий. Какая-то из барышень даже подарила ему перевязочный комплект, но уж это ни к чему. Человека, едущего навстречу такой опасности, надо всемерно ободрять, а не напоминать ему о бренности его тела. Один знакомый композитор написал даже марш «Mit Bewunderung Lososinoff gewidmet» [3]. Дальний родственник — разбитый параличом севастопольский герой — прислал Степану Александровичу кисет, на котором бисером вышито было «Пли!». Словом, ликование было полнейшее, и можно сказать, что ореол героизма уже вспыхнул вокруг головы Степана Александровича. Ходили слухи, что он уже уехал, что его видели на вокзале в полном вооружении, кто-то утверждал даже, что он уже убит. Однако все это никак не соответствовало действительному ходу событий, ибо Степан Александрович продолжал жить в Москве. Неизвестно, что его задерживало. По одной версии он никак

. .

добровольцев, по другой — он был забракован врачебной комиссией вследствие отсутствия какого-то очень важного органа, чуть ли не селезенки. Последняя версия, разумеется, неверна, ибо отсутствие какого-нибудь органа не может служить препятствием. Наоборот. Чем меньше у воина органов, тем воин, так сказать, неуязвимее. Но факт остается фактом. Степан Александрович продолжал жить в Москве. Ближайшие друзья стали к тому же замечать в его поведении нечто весьма странное и даже загадочное. Вот что говорил по этому поводу его закадычный друг Пантюша Соврищев.

«Сидим это мы однажды в ресторане „Пассаж“, едим, как сейчас помню, селедку с гарнирчиком и слушаем гимны. И вдруг, можете себе представить, Лососинов забирает всю селедку в кулак, отворачивается и шварк ее мне прямо в морду. Такая сволочь! И ведь пьян, заметьте, не был. Я, конечно, разозлился, как налим, хотел его тут же при всех изувечить. Вытираю лицо салфеткой, а он поглядывает на меня не то с любовью, не то с сожалением. „Прости меня, — говорит, — Пантюша, но когда-нибудь ты поймешь, для чего это я сделал, и не только не будешь на меня сердиться, а может быть, скажешь, что и жить-то тебе на свете стоило лишь для того, чтоб Лососинов запустил в тебя селедкою“. Я с ним потом целую неделю не разговаривал. Ни за что бы не помирился, если бы он мне Пумку свою не уступил. Помните, была такая у Мюра продавщица — почти без юбки и глаза задернуты пеленою сладострастия. Только на ней и помирились».

Другая странность в поведении Степана Александровича состояла в том, что он, идя по улице или сидя дома, внезапно оборачивался назад с такой стремительностью, что однажды чуть не свернул себе шею. Он же однажды, закрыв глаза, хотел броситься под велосипед, как бы желая покончить с собой. К счастью, его удержали.

…Как все матери, госпожа Лососинова ничего не замечала. Война ее не так уже заботила, ибо Степан Александрович пользовался отсрочкой, а к тому же и сахарный завод, коего пайщицей состояла госпожа Лососинова, как-то с войной заработал резвее и дал вместо десяти годовых двенадцать.

Было это ранней весной тысяча девятьсот шестнадцатого года — «года самого скверного», как все полагали. Так думали потому, что тогда еще не пережиты были года последующие. И все-таки хромый был год.

Госпожа Лососинова сидела однажды вечером в своей комнате, размышляя, отчего бы могла погаснуть неугасимая лампада: кошка ли дверью хлопнула, святой ли в обиде на нее за нерадение? А как радеть, когда столько хлопотливых сует и слухи такие ходят, что каждый слух — лишний седой волос. И спичек-де не будет, и перцем запасайтесь. А солдаты будто сказали: «Кончим с немцами воевать — ружей не сложим». Неужто опять, как в девятьсот пятом, Москву из пулемета горошить? И вот — постель в комнате полуторная из дуба с пятью подушками — верхняя словно для булавок — а интереса к уюту нет. Кажется, прежде в такой дождливый вечерок пораньше спать лечь, снов дождичком нагонять, а теперь и не до сна. И все же решила госпожа Лососинова, приняв лакрицы, лечь.

Едва успела она облечься в пеньюар, как донеслись до ее слуха из гостиной странные звуки. Словно забрался туда медведь или тяжелый человек — и резвится. Тихо все, а потом вдруг, бум-бум, словно кто с потолка на пол летит…

«Господи, — подумала госпожа Лососинова, — уже не начинается ли что?.. И Степа дома ли? Словно кто в дом ворвался».

И от страха вне себя отправилась она заглянуть в полурастворенную дверь гостиной, в которой горел свет.

Тут же и замерла она в удивлении и недоумении.

Степан Александрович стоял посреди гостиной в пальто, галошах и шапке. Веревкою к его талии прикручена была, наподобие шашки, трость. В одной руке у него был чемодан, в другой большая постельная подушка.

Уже самый наряд этот мог показаться удивительным. Каков же был испуг госпожи Лососиновой, когда Степан Александрович вдруг разбежался и прыгнул со всего размаху на рояли, сорвался, выпустил чемодан и ударился головой об инструмент, от чего последний загудел.

Госпожа Лососинова не выдержала и вошла в комнату.

— Это все у тебя, Степан, от холостой жизни, — сказала она, — губишь ты себя. Вон Брусницына Наташа, чем не барышня?

Степан Александрович вид имел действительно крайне возбужденный. Он поставил чемодан на пол и сел на него, потирая ушибленную часть головы.

— Мама, — сказал он глухим голосом, — видите вы меня?

— Да что ты, Степан, конечно, вижу, и что ты на себя напялил. Галоши грязные, смотри, как наследил!

Лососинов взволнованно прошелся по комнате.

— Смотри, все кругом женаты… один Соврищев только… ну уж это я даже и не знаю, что это такое… человек он или еще что… Наташа Брусницына очень в тебя влюблена.

— Я — принципиальный аскет…

— Я Наташу Брусницыну в бане видела — Венера… и не вертлява.

— Ну и обнимайтесь с ней на здоровье… Жениться! Как глупо.

— А на фортепьяны прыгать, скажешь, умно?

— Не ваше дело.

И Степан Александрович, уйдя к себе в комнату, дважды повернул ключ.

Госпожа Лососинова привела в порядок мебель, погасила свет и ушла к себе.

«Нужно будет, — подумала она, — ему в суп александрийского листу подмешать».

— За каким дьяволом мы сюда приехали? — спросил Соврищев, когда извозчик по распоряжению Степана Александровича подъехал к дверям одного из кремлевских дворцов.