— Здесь пишут, что вы придумали что-то для спасения нации?

— Так точно, ваше превосходительство!

— В чем же дело? — недоуменно спросил главнокомандующий, и все генералы затихли, тоже недоуменно хлипнув носами.

В этот миг Пантюша уперся лицом в спину Лососинова и дрожа пробормотал: «Поедем в Москву!»

— Дело в том, ваше высокопревосходительство, что это не я, а английский философ Бёркли, я только являюсь передаточной инстанцией.

— Англичане наши союзники. Ну?

— Совершенно верно. И вот видите ли… надо внедрить солдату идеалистическое миросозерцание, ваше превосходительство.

— То есть? Потрудитесь объяснить.

— Внушить ему философию Бёркли… т. е. что все есть наше представление, ваше превосходительство, т. е. что ничего не существует, ваше высокопревосходительство, вне воспринимающего субъекта.

— Я вас не понимаю.

— О, это очень просто, ваше высокопревосходительство, — с живостью забормотал Степан Александрович, в то время как кругом воцарилась мертвая тишина. — Ну вот, например, снаряды… их нет на самом деле.

— Т. е. что вы этим хотите сказать? У кого это нет снарядов?

— Ни у кого. Снаряд — это комплекс восприятий… Или еще проще… вот вы, ваше высокопревосходительство, стоите передо мной. Теперь вот я закрываю глаза, и вы, ваше превосходительство… не изволите существовать. (Степан Александрович хотел сказать «не существуете», но решил, что это будет непочтительно по отношению к генералу.)

И, сказав так, он закрыл и вновь открыл глаза.

О, лучше бы он никогда не открывал их, ибо страшно было то, что он увидел.

Он увидел, как понемногу начал багроветь генерал. Краска стала заливать его лицо, начиная снизу и кончая лысиной, причем на генеральском лице сменилась в течение двух-трех секунд вся гамма красных тонов, начиная от розового тона флорентийского заката и кончая темным цветом старого бургундского.

— Что же это такое, господа? — проговорил генерал, обращаясь не то к своей свите, не то вообще ко всем присутствовавшим. — Я командую десятью вверенными мне моим государем армиями, я не сплю ночей, я изнемогаю от трудов, и вдруг я не буду существовать, когда какой-то неизвестный уполномоченный закрывает глаза? Как вы смеете приходить ко мне с подобными проектами. Как вы осмелились оторвать меня от служения моей родине!.. Мальчишка! Молокосос. Очень мне нужны ваши глаза! Я вас прикажу арестовать, господин уполномоченный, за оскорбление главнокомандующего. Вы у меня тридцать суток просидите… Наглость какая… Господа! Ну что же это такое? Куда мы идем?

И вдруг более спокойным тоном генерал произнес:

— А Марии Николаевне скажите, чтоб таких дураков она ко мне больше не присылала!

И пошел к следующему просителю. Степан Александрович опомнился, только дойдя до конца коридора.

— Я сам, знаете, не чужд философии, — говорил вежливо капитан, провожая его, — иной раз, знаете, приходит в голову мыслишка. И я вас отчасти понял… но, по-моему, вы делаете одну ошибку… ну по отношению к нижним чинам… и даже к обер-офицерам ваша теория, может быть, и справедлива… Возможно, что когда вы закрываете глаза, они действительно смываются… но к штаб-офицерам и к генералам это неприменимо. Слишком, знаете, ответственные должности… Ну как же возможно, чтоб главнокомандующий и вдруг перестал существовать хотя бы на пять минут? Ему ведь и отпуска не полагается. Весь штаб моментально разлезется… все пойдет к чертовой матери… А он, вы заметили, вспылил. Нервы. Железные, не отрицаю, но нервы. У него больное место, что ему не доверяют и за ним следят, а вышло, что вы как бы намекнули… что за ним нужен глаз да глаз…

Степан Александрович тут вспомнил о своем спутнике.

Бледный, как полотно, стоял, странно приплясывая, позади него Пантюша и, щелкая зубами, бормотал:

— Где тут оправляются?

По возвращении из Бердичева наши друзья нашли склад в сильном волнении. Утром приехал из Киева особоуполномоченный и привез какую-то новость, которую сообщил только Марии Николаевне, но почему-то все вдруг поняли, что новость эта важности чрезвычайной, и каждый стал делать вид, что он отлично знает, в чем дело, но не говорит, ибо поклялся свято соблюдать тайну.

Озабоченность Марии Николаевны избавила Степана Александровича от неприятного рассказа о поездке. Она только спросила:

— Ну, как главнокомандующий?

На что Степан Александрович ответил:

— Спасибо, очень заинтересовался.

Хотя особоуполномоченный, вследствие зубной боли, весь день не выходил из своих комнат и секретаря принимал в спальне, тем не менее все откуда-то узнали, что через два дня склад посетит государь, государыня и августейшие дети.

Секретарь отправил в этот день с десяток шифрованных телеграмм, чтоб вызвать в Лукомиры всех заведующих поездами-складами. По углам шушукались, говорили, что ни одно царское посещение не обходится без наград — орденов или ценных подарков — портсигаров, часов и т. п.

Князь и Грензен спорили всю ночь о том, будут ли давать ордена с мечами и с бантом, с одними мечами или без мечей и без банта. В конце концов, князь назвал Грензена неприличным словом, тот обиделся и оба уснули.

Тогда Степан Александрович тихо сказал Пантюше, поворачивая к нему свое похудевшее от волнения лицо.

— Ты знаешь, что я сделаю? Когда государь вылезет из автомобиля, я паду к ногам его величества и доложу ему все. Государь, конечно, ухватится за мою идею, и старому идиоту нагорит так, что он будет помнить.

Соврищев только вздохнул и заказал себе сон: благотворительный бал в Охотничьем клубе. И действительно приснился ему клуб, но вместо барышень сидели все полные генералы, и все они чесали себе ухо погоном и пытались лизнуть кончик своего носа.

Только за два часа до назначенного срока особоуполномоченный счел возможным оповестить сослуживцев о выпавшем на их долю счастье.

Особоуполномоченный был худой, невысокий человек, умный и проницательный, очень образованный и очень хитрый, один из тех, которые при случае делаются Наполеонами и Августами.

Но, конечно, все были готовы задолго.

Нина Петровна и Лиля казались настоящими снегурочками (по меткому сравнению Соврищева).

— Вы — снегурочки, — сказал он, — но не вы таете, а я таю, глядя на вас.

Всем служащим было приказано сидеть на своих местах и работать как ни в чем не бывало.

Все уполномоченные должны были выстроиться перед зданием склада. Мария Николаевна и особоуполномоченный поехали на вокзал.

В тот самый час, когда царский поезд должен был прибыть в Лукомиры, разразилась ужасающая гроза, продолжавшаяся всего десять минут, но успевшая превратить дорогу в грязное черное месиво.

Это несколько задержало приезд их величеств и еще больше усилило волнение ожидавших.

Но в Подолии грозы, не в пример нашей полосе, не сопровождаются трехнедельным ненастьем.

Выступило солнце, и скоро на дороге к складу показался первый автомобиль — темно-синий автомобиль, блестящий как зеркало.

Из автомобиля торчали военные фуражки.

За первым показался второй, за вторым — третий.

Тут надо рассказать одно происшествие.

В городе Лукомирах была команда идиотов.

В деревнях во время мобилизации их забрали как глуповатых парней, но они оказались просто идиотами, а потому их решили утилизировать для простейших работ: копания выгребных ям и таскания грузов.

И вот подольский губернатор почему-то выстроил команду идиотов на вокзальной площади, а когда царь вышел на крыльцо и, удивленный несколько странным видом солдат, спросил, кто это такие, губернатор ответил:

— Это идиоты, ваше императорское величество!

Государь усмехнулся.

Когда подъезжали к складу, он увидал по обе стороны двери полукругом выстроенных уполномоченных. Наклонившись к губернатору, царь спросил тихо:

— Это тоже… идиоты?

И получил странный ответ: