Майк приехал в Америку с университетской крикетной коман–дой в турне по тем долам и весям Соединенных Штатов, где есть любители крикета, а Псмит сопровождал его частным образом. Завершился их первый год в Кембридже, и Майк, отличившийся в матче с Оксфордом, одним из первых получил приглашение участвовать в турне. Псмит, несколько пренебрегавший крикетом в стенах университета, на такую вершину не вознесся. Но не упустил случая проводить Майка на другой берег Атлантического океана. Кембридж, на вкус Псмита, был очень симпатичным, но слишком безмятежным.

Пока поездка не принесла ему удовлетворения. Майк, простая душа, был от всего в восторге. Крикет, правда, больше смахивал на развлечение во время пикника, но играть было приятно, а радушие, которым окружали гостей, казалось беспредельным. Именно это обстоятельство и вызвало у Псмита осуждение всего американского. Он не был членом команды, а потому плюсы радушия на него не распространялись. В отличие от минусов. Майка он почти не видел. Когда у него возникало желание обсудить те или иные аспекты жизни со своим испытанным другом и советником, этот неоценимый консультант, как правило, отсутствовал, угощаясь на банкете с остальной командой. Этот вечер составил редкое исключение, когда Майку удалось освободиться. Псмита все больше одолевала скука. Нью-Йорк лучше Лондона приспособлен для одиночества, однако одиночество в большом городе всегда тягостно.

Пока они обсуждали за кофе недостатки Нью-Йорка, мимо них прошел молодой человек с корзинкой и сел за соседний столик. Высокий долговязый молодой человек с растрепанной шевелюрой.

Официант вкрадчиво покусился на корзинку, но молодой человек сурово пресек его поползновения.

– Ни в коем случае, сынок! – отрезал он. – Ей место тут. – И, осторожно поставив корзинку на пол рядом с собой, он начал заказывать обед.

Псмит задумчиво наблюдал за ним.

– Подозреваю, товарищ Джексон, – сказал он, – что этот молодчик может оказаться крепким орешком. Постараемся, если удастся, завязать с ним разговор. Интересно, что у него в корзине? Придется пустить в ход мой шерлокхолмсовский метод. Что вероятнее всего может носить мужчина в корзинке? С вашей обычной бездумностью вы ответите: «Бутерброды». И попадете пальцем в небо. Человеку с корзинкой, полной бутербродов, незачем обедать в ресторане. Попытаемся еще.

Тем временем их сосед заказал стакан молока и блюдечко. Когда их подали, он поставил корзинку себе на колени, налил молоко в блюдечко и открыл крышку корзины. С воплем, который тотчас сделал столик молодого человека фокусом всеобщего внимания, из недр корзинки молниеносно взвилась большая серая кошка и стрелой промчалась через зал. Псмит следил за ней с тихим любопытством.

Нью-йоркских официантов трудно чем-нибудь поразить, но кошачий трюк вызвал возгласы удивления по всему залу. Официанты засуетились – без толку, но энергично. Кошка, заняв выгодную позицию на раме большой картины на дальней стене, громко негодовала на попытки официанта изгнать ее оттуда при помощи трости. Увидев этот штурм, молодой человек с гневным кличем поспешил на выручку.

– Товарищ Джексон, – объявил Псмит, вставая, – тут необходимо наше участие.

Когда они прибыли на поле битвы, молодой человек уже за–владел тростью и теперь вел жаркую дискуссию с метрдотелем об этической стороне дела. Метрдотель, дородный непробиваемый немец, отстаивал требования протокола.

– Вношение кошек в обеденный зал, – указывал он, – за–прещено есть. Дер джентльмен…

Молодой человек прервал призывные звуки, которые кошка встречала со сдержанной враждебностью, и с яростью обрушился на метрдотеля.

– Вы что, не видите, – вскричал он, – что бедное животное насмерть перепугано? Лучше уберите свою шайку немецких идиотов и дайте ей спуститься оттуда!

– Дер джентльмен… – возразил метрдотель.

Псмит потрогал его за локоть.

– Не могу ли я поговорить с вами наедине?

– So? [2] Псмит увлек его в сторону.

– Вы не знаете, кто он? – шепнул он, кивая на молодого человека.

– Он не джентльмен есть, – объявил метрдотель. – Дер джентль–мен не может кота вносить…

Псмит покачал головой со снисходительной жалостью.

– Подобные требования этикета не касаются его светлости, герц… Но тсс! Он желает сохранить инкогнито.

– Инкогнито?

– Вы понимаете. Вы же знаете свет, товарищ… могу я называть вас Фредди? Вы понимаете, что человеку в положении его светлости кое-какая эксцентричность извинительна. Вы следуете за ходом моей мысли, Фридрих?

Метрдотель посмотрел на молодого человека с почтительным интересом и благоговейно осведомился:

– Он знатен есть?

– Он тут строго инкогнито, – предостерегающе шепнул Псмит, и метрдотель кивнул.

Тем временем молодой человек заручился доверием кошки и стоял с ней на руках, видимо, готовый выйти за нее на бой с любым противником.

Метрдотель с поклоном приблизился к нему.

– Дер джентльмен, – сказал он, указывая на Псмита, который дружески просиял сквозь свой монокль, – все объяснил. Теперь все удовлетворительно есть.

Молодой человек вопросительно взглянул на Псмита, и тот подбодряюще ему подмигнул. Метрдотель поклонился еще раз.

– Разрешите представить вам товарища Джексона, – сказал Псмит, – любимца нашей золотой молодежи. Я же – Псмит, один из шропширских Псмитов. Это великая минута. Не вернуться ли нам за столик? Мы как раз подумывали о втором выпуске кофе, дабы обновить силы после утомительного дня. Не пожелаете ли присоединиться к нам?

– Ага, – сказал герцог инкогнито.

– Это, – возвестил Псмит, когда они сели и официант прекратил парить поблизости, – знаменательная встреча. Перед тем как вы явили свое весьма любопытное чудо дрессировки, я как раз не без кислости жаловался товарищу Джексону, что обстановка в Нью-Йорке слишком уж безмятежная, слишком чинная. У меня есть предчувствие, товарищ…

– Моя фамилия Виндзор.

– У меня есть предчувствие, товарищ Виндзор, что вы всецело разделяете мою точку зрения.

– Да, пожалуй. Я вырос в прериях и некоторое время жил в Кентукки. Так там за день случается больше, чем здесь за месяц. Послушайте, как вы уломали старика?

– Товарища Фредди? Ну, я имею на него некоторое влияние. Он полагается на мое суждение. Я заверил его, что все будет тип-топ, и он признал свою неправоту. – Псмит с интересом уставился на кошку, лакавшую молоко из блюдечка. – Вы тренируете животное для какой-нибудь выставки, товарищ Виндзор? Или оно украшает ваш домашний очаг?

– Я ее удочерил. Рассыльный нашей газеты спас ее утром от собаки и отдал мне.

– Вашей газеты?

– «Уютные минутки», – смущенно признался Билли Виндзор.

– «Уютные минутки»? – задумчиво повторил Псмит. – Сожалею, но мне еще не довелось познакомиться с этим увлекательным изданием. При первой же возможности не премину упиться им.

– Не надо!

– Ваша газета не будит в вас отеческой гордости?

– Жуткая дрянь, – с омерзением буркнул Билли Виндзор. – Если вам правда интересно ее почитать, идемте ко мне, и я дам вам номер.

– Это будет большой честью, – ответил Псмит. – Товарищ Джексон, этот вечер у вас никак не занят?

– Никак, – ответил Майк.

– Так побредем же с товарищем Виндзором. Пока он будет загружать свою корзину, мы заберем наши шляпы… Я почти уверен, товарищ Джексон, – добавил он, когда они вышли из зала, – что в товарище Виндзоре я обрету родственную душу, в которой нуждаюсь. Мне было бы достаточно вашего общества, но вы постоянно отсутствуете, кружась в вихре удовольствий, а мне необходим надежный спутник в моих блужданиях там и сям. Весьма похоже, что товарищ Виндзор наделен всеми необходимыми качествами, чтобы занять этот пост. Но вот и он. Пребудем же с ним и понаблюдаем его в частной жизни, дабы не поторопиться с решением.

Билли Винздор занимал целую комнату на Четырнадцатой Восточной улице. Пространство в Нью-Йорке ценится дорого, и апартаменты среднего холостяка состоят из единственной комнаты с дверью, ведущей к удобствам. Днем комната не хранит ни единого признака того, что ночью она берет на себя роль спальни. Тогда кушетка у стены преображается в кровать, но днем это кушетка, и только кушетка. Места для прочей мебели осталось чуть, и его занимали одна качалка, два стула, стол, книжная этажерка, пишущая машинка (перьями в Нью-Йорке не пользуется никто), а стены являли смесь из фотографий, рисунков, ножей и шкур – память о прошлом в прериях. Над дверью красовалась голова молодого медведя.