– Мадам, подождите, не наступайте на эту плиту! – Катя шагнула назад. – Это не простой камень. Под ним лежит прах маркиза де Грюе. Говорят, он по числу любовных приключений перещеголял Дон Жуана и, умирая старым холостяком, раскаялся, передал все состояние собору и завещал похоронить себя под плитой храмового пола, чтобы после смерти женщины попирали его прах ногами. Но есть другая версия – он хотел и оттуда глядеть на женские ножки. – Старуха усмехнулась. – А теперь можете встать на плиту и загадать любое желание. Исполнится. Но мужчин, – она кивнула в сторону Лека, – это не касается. Прошу, мадам!

Катя шагнула на камень с надписью, полустертой множеством туфелек, и задумалась. «Все это, конечно, несерьезно. Какой-то местный донжуан! Но если бы и правда желание исполнилось?.. Что бы я хотела? Все хорошо, и я счастлива, наверное, настолько, насколько вообще могу. А Савельев? Где он? Живой? Если он жив, то пусть даже я его никогда не увижу, пусть он где-то далеко… Но пусть он тоже будет счастлив. Я безмерно благодарна Леку за любовь и заботу и желаю счастья другому… Но Леку я отдам все, я постараюсь, чтобы ему было хорошо, а Сереже я могу только пожелать счастья. Пусть будет так!»

Пока они разглядывали иконы особенного письма, с символами, не встречающимися в русских церквах, и витражи – разноцветные узкие окошки, красно-желтые стеклянные стрелки, указывающие вверх, ко всевышнему, – на рядах скамеек появились люди. Прозвучали латинские возгласы, а орган, начав с медленных, тягучих и тихих звуков, набрал силу и, когда Катя с Леком выходили на улицу, проводил их жесткими металлическими аккордами.

– Катрин, сейчас заедем в русское пароходное агентство за билетами в Александрию на завтра. Последний раз на русском пароходе. А по океану поплывем на английском. Надо учить язык, иначе тебе трудно придется в Сиаме.

– Знаю… Ты хотел начать учить меня тайскому.

– Нам предстоит длинная дорога, и будет еще время. А пока, если ты не устала, Хасан предлагает после агентства отправиться в монастырь вертящихся дервишей Мевлеви.

– А что там? Расскажи, Хасан!

Проводник, коверкая слова, попытался объяснить и даже покрутился на одной ноге:

– Каменный двор, кельи, в них дервиши живут, секта такая, там арена, турчанки любят смотреть, дервиши вертятся, вертятся так, что глаза болят, себя мучают…

– И все?

– И все… – обескураженный равнодушием, проговорил проводник. – Интересно же.

– Не знаю! Не пойдем, ладно, Лек? Я не люблю и боюсь фанатиков. У меня двоюродная бабушка католичка. В Вильнюсе живет. Она меня брала с собой в костел святой Терезии. Сначала мне там понравилось. С темной высокой лестницы попадаешь в ослепительно нарядную комнату. Православные храмы темно-золотые, одеяния священников, лики, ризы – все такое же. А там все светлое и больше серебра, чем золота. Вокруг иконы богоматери белый шелк и кружева, и стены словно кружевные – все усеяны маленькими и побольше серебряными, золотыми сердечками. Каждой прикрепляет к ним свое, чтобы исполнилось желание или просьба. Красиво… Девочки поют ангельскими голосами… А потом оглянулась и увидела исступление на лицах. Вышла на лестницу – по ней снизу на коленях, на каждой ступеньке ударяясь лбом о холодные камни, шепча слова просьб и молитв, почти в истерике, ползли женщины. Мне стало страшно, и, как бабушка ни уговаривала, я туда больше не соглашалась ходить. – Кат сжала пальцами виски.

– Ну что ты, милая, аллах с ними, с дервишами. Хасану же спокойнее – меньше работы. Да, Хасан?

Тот радостно закивал головой:

– Я пойду, а завтра приду вас проводить!…

Поздним вечером экипаж ехал через Галату к рейду по засыпающему городу. Свет выхватывал разбегающихся собак, бродяг, свалившихся там, где застала их тьма. Изредка попадались еще освещенные лавочки.

У Босфора воздух посветлел. Взошли по сходням парохода. Прозвучал гулкий, колокольный бой часов, ему ответили другие. С палубы Катя и Лек смотрели на громадный Константинополь, темную Галату и ярко иллюминированную Перу. Удаленность сближала отдельные точки лампочек, окон, и они сливались в светящиеся гирлянды, развешенные на семи холмах. Отбывающие прощались с Турцией:

– Аллаху исмарладык!

– Гюле, гюле, гюле…

«Ладога» плыла по зеленовато-серому Мраморному морю, спокойному и теплому, по извилистым Дарданеллам с гористыми берегами, охраняемыми таинственными развалинами старинных замков, мимо греческих островов, названия которых вызывали в памяти страницы «Истории древнего мира», по ослепительно синему Средиземному морю.

Катя задремала после обеда. Проснулась – Лека нет и нет. Она поскучала немножко и пошла его разыскивать. Проходя мимо приоткрытой двери капитанской каюты, Катя услышала родной голос.

– Здравствуйте, капитан! Лек, я тебя совсем потеряла.

– Катюша, заходи!.. Екатерина Ивановна, моя жена, – представил он ее. – Андрей Львович… Катрин, оказывается, мы с капитаном знакомы вечность. Он был старпомом, когда его корабль вез меня в Россию. Мы в шторм попали. А что я был? Совсем мальчишка, напичканный сказками и суевериями. Корабль качало так, что мачты доставали до воды. Пенистые гребни волн казались мне гримасничающими демонами моря. Это было ужасно. Наверное, самые страшные часы в моей жизни. И ты представляешь, Катрин, Андрей Львович меня узнал. А я его нет. Для меня все русские были на одно лицо. Я их только по росту да по цвету различал.

– Ваше высочество, у меня прекрасная зрительная память.

Катя первый раз была в каюте капитана. Она выглядела гораздо проще и строже их бархатно-серебряного первоклассного гнездышка. В углу темнел лик покровителя моряков Николая Мирликийского с суровым взглядом, шкиперской бородкой и тускло бронзовеющей лысиной. Капитан, спросив разрешения закурить, чиркнул спичкой о коробок с этикеткой в желтых медалях, поднес ее к трубке, потом затеплил огонек у образа.

– Пожалуйста, Андрей Львович, забудьте о моих титулах. Мы с Катюшей так тщательно конспирируемся. Я просто наслаждаюсь, чувствуя себя никому не известным сибаритом, и заранее жалею, что через месяц моя беззаботность окончится.

Капитан приказал подать ужин в каюту. Катю уговорили сделать крошечный глоточек гавайского рома и потом с час мужчины вспоминали давнее путешествие маленького «небесного принца».

– Капитан хотел меня успокоить в тот злополучный шторм и протянул руку, чтобы погладить по голове. А сам привел меня этим в неописуемый ужас. У сиамцев по поверью нельзя касаться головы человека, так как голова – место обитания его души. Они огорчаются, если это происходит случайно. Даже корону при коронации не надевают, а вручают…

«Вот почему Лек отводит мою руку, когда я глажу его по волосам! – Катя словно в первый раз увидела лицо, казалось изученное до мелочей, умные черные глаза под длинными прямыми ресницами, аккуратные усики, шрам на щеке – след детских сражений. – Все-таки я мало его знаю».

…Раскаленные железные рельсы вонзались в дрожащий горизонт. Справа от поезда зеленело озеро Мареотис, слева тянулся канал Махмудиэ. От их стоячей воды трудно было ожидать прохлады. Не верилось, что это только начало мая. Кое-где торчали желтые стебли тростника. Между ними изящными гипсовыми статуэтками стояли длинноногие белые птицы. «Знаменитые египетские ибисы…» – проговорил Лек. Огромные черные колеса водочерпалок были похожи на украинские ветряные мельницы. Феллахи в голубой одежде уже снимали первый урожай с бледно-золотых пшеничных полей. Катино внимание привлек патриарх в черном плаще и белой чалме, горделиво восседающий на крошечном серо-голубом ослике.

– Смотри! – позвала она Лека. – Сам босой, пятками по пыли, зато в руках французский зонтик от дождя. Еще в цветочек…

По массивному чугунному мосту, который издали казался воздушно-кружевным, поезд переехал Розеттский рукав Нила. Вода внизу плескалась жидким молочным киселем. Чаще стали попадаться верблюды – одногорбые, поджарые, блекло-желтые – в цвет пустыни. Воздух наполовину состоял из пыли. Тонкая едкая, она проникала в легкие, заполняла весь организм.