– Может, Лек, – улыбнулась она. – Ты же знаешь, я сама недолюбливаю парадные обеды.
– Катюша, я, собственно, зашел сказать, что не хотел бы стеснять тебя никоим образом, поэтому я не буду часами сидеть в твоем купе, а давай договоримся, что я в любую минуту счастлив тебя видеть и ты сама приходи ко мне, как только заскучаешь. Ладно? – И он тихонько прикрыл дверь.
Так и повелось. Катя почти все время проводила в его купе. Им было интересно смотреть вместе на пробегающие леса и города, удивительно хорошо говорить первое, что взбредет в голову, и знать, что сидящий рядом человек поймет все, что другой сказал или только хотел сказать.
Когда темный мартовский вечер притушил все краски и лишь редкие отсветы станционных огней мелькали на лицах Кати и Лека, он произнес:
– Пора спать, девочка. Ты утомилась сегодня. Иди ложись. Я зайду чуть погодя – проверить, удобно ли тебе.
Катя переоделась и, свернувшись клубочком под мягким одеялом, вслушивалась в перестук колес.
– Можно, Катенька? – Лек включил свет, переложил вещи, чтобы ничего не упало с полок, поправил одеяло и, присев на краешек дивана, поцеловал ее в лоб, тронул губами пушистые ресницы. – Спи спокойно, Катюша.
Она вытащила из-под подушки слоненка:
– Со мной талисман. Значит, сны будут хорошие. Утром расскажу.
…Синее и безоблачнее становилось небо. Празднично-вкусным казался весенний воздух после желтых туманов Петербурга.
Если поезд нагоняла короткая гроза, она была бесшабашно веселой и крупные радужные капли приплясывали на перронах.
Легкая грусть расставания примешивалась к радости – убегали на север знакомые с детства выбеленные хатки, крытые чуть лохматыми шапками соломы, окошки, обведенные синькой, проглядывали сквозь пену зацветающих вишен, глиняные горшки вразнобой мелькали на кольях плетней.
…Одесса, умытая, ясноглазая, встретила и проводила их. Только солнечный луч блеснул на синем куполе городского театра и голубом – Ботанической церкви.
К обычной портовой разноголосице добавлялся шум строительных работ – это восстанавливались эстакады, сожженные во время прошлогодней революции. Замызганные буксирные катера сновали между громадами пароходов. Красавец «Алеко» ждал путешественников.
Катя и Лек заняли, как в поезде, соседние каюты, только обивка диванов оказалась не синей, а буро-зеленой да окошко иллюминатора было слишком мало, чтобы глядеть в него вдвоем, и рассматривать, собственно, было нечего… Катя поставила в стакан темно-лиловый бархатистый букетик пармских фиалок, купленных Леком на углу Дерибасовской и Екатерининской, и застоявшийся воздух каюты стал по-весеннему нежным.
– Катенька, пойдем на палубу. Сейчас отчаливаем, – позвал ее Лек.
Они долго провожали взглядом панораму порта с белоснежным удлиненным колоколом маяка. Слева за карантинным молом виднелся еще берег, увенчанный старыми крепостными верками. Правее амфитеатром сбегала к волнам Одесса, а еще правее тянулся плоский берег Пересыпи, отделяющей море от Куяльницких лиманов.
– Ну, девочка, ты что-то у меня совсем запечалилась. – Лек посмотрел в особенно синие от набежавших слез глаза. – А я платок в каюте оставил… Нас никто не видит? – Он оглянулся по сторонам и, притянув к себе Катину головку, поцеловал мокрые глаза.
– Тебе хорошо, ты на родину едешь, – вздохнула она.
– А ты куда? Ты же моя жена… Ну будешь через день женой… И ты едешь в свой, в наш дом. Все будет хорошо. Ты мне веришь? Тогда улыбнись! Пожалуйста… Ну вот и умница!
Зазвенел гонг, приглашая пассажиров первого класса к ужину.
В Константинопольском порту по сходням парохода, сбивая пассажиров, на палубу ворвалась толпа комиссионеров, предлагающих отели. Лек подозвал двух, кричащих: «Royal»! «Royal!»– и передал им вещи. Процедура таможенного досмотра оказалась на удивление короткой: по два щелчка замками чемодана – открыли и закрыли.
– Так быстро! – обрадовалась Катя.
– Дитя! Каждому досмотрщику по пять франков – и можешь везти чемодан алмазов и опиума. Мы уже в царстве бакшиша, перед которым российские подачки на чай и водку выглядят вполне невинно.
Экипаж, тесный, душный, с такими ветхими стенами, что их боязно было задеть – рассыплются, вез их по невзрачной Галате, и панорама города, величественная издали, вблизи разменивалась на житейскую прозу Востока с неугомонной уличной жизнью, неопрятностью и пестротой. Мельком Катя увидела вывеску «Русского общества пароходства и торговли». Левее на склоне горы огромным карандашом торчала Галатская башня, дальше тянулись неуклюжие турецкие дома. Гортанно кричали разносчики, пищали кондукторские рожки, грохотали по невозможно узким мостовым конки, пугая зазевавшихся прохожих.
Наконец экипаж въехал в европейский район – Пера после патриархальной Галаты щеголяла признаками изящества и благоустройства – и остановился у отеля, слегка чопорного на вид, но привлекательного своей опрятностью.
– Катюша, ты очень устала? – задержал ее на лестнице Лек. – Если ты скажешь «нет», я все равно не поверю. Но послушай мой план: нужно поторопиться, если мы хотим обвенчаться сегодня. А ждать до завтра?.. Я больше не могу, не хочу. Катенька, здесь недалеко константинопольский пассаж «Аu bon marche». Поедем купим тебе свадебное платье, и ты потом будешь долго-долго, целых два часа, отдыхать, пока я съезжу в церковь и обо всем договорюсь.
– А нас обвенчают? Ты же не христианин… И где мы возьмем шафера? – В Катиных словах звучала еле скрываемая тревога.
– Не надо об этом волноваться. Что я тебе говорил про бакшиш, помнишь? А теперь пятнадцать минут на то, чтобы подняться в номер и умыться с дороги. Я буду ждать тебя у ворот.
Вернувшись из магазина, Катя попробовала задремать, чтобы не выглядеть слишком утомленной, но карусельное мельтешение мыслей отгоняло сон. Она выкупалась, переплела косы и, подумав, уложила их корзиночкой. Полежала еще немного, потом забеспокоилась – вдруг Лек сейчас приедет, а она еще не собрана – и позвонила горничной, чтобы та помогла ей одеться. С трудом подбирая слова – девушка говорила только по-английски, – они стали примерять фату, расправлять воланы платья, и только Катя успела в заключительном штрихе коснуться волос пальцами, смоченными «Кер де флер», вошел Лек.
– Как ты прелестна, Катрин!
Она последний раз оглядела себя в огромном зеркале – жемчужно-белый струящийся шелк платья, нитку жемчуга на шее, фату с восковым флердоранжем, – встретила свой отраженный смятенный взгляд и обернулась к Леку: «Пойдем!»
Экипаж, новенький и просторный, не то что утренний, вез их мимо зеленого поля школы верховой езды, мимо военного училища и стен госпиталя к холму с вознесшейся на нем русской церковью.
– Если бы ты была сиамской девушкой, я, по обычаю, сказал бы: «Моя постель наполовину свободна, мне не справиться с едой одному. Моя пылающая комета одиноко летит по небу. Ах, почему у нее нет товарища?..» Катрин, у тебя есть еще несколько минут, чтобы передумать.
– Нет, Лек.
Их встретили несколько нарядных мужчин и женщин.
– Кто эти люди? – шепотом спросила Катя.
– Русский госпиталь рядом. Мы проезжали мимо. Свободные врачи и сестры… Я попросил… – так же тихо ответил Лек. – Ты их, вероятно, больше никогда не увидишь, так что и знакомиться не стоит… Формальность.
На каменных плитах церковного пола, на стенах лежали теплые полосы закатного света.
Старенький священник, благообразный и бесплотный, вложил холодную Катину ладонь в горячую руку Лека. Шафера держали венцы над русой и темной головами. Торжественно, поглощенно прошли они за священником вокруг аналоя, вместе ступив на белую атласную церковную полоску. Пламя свечей, бесцветное в последних солнечных лучах и яркое по притемненным углам, трепетало в потоке вечернего ветерка. Только сейчас Катя услышала стройное пение хора.
На обратной дороге Лек спросил:
– Катюша, праздничный ужин в ресторане?.. Или попросим накрыть в номере?
